Анализируя различные подходы к метафоре, Рорти отмечает, что платоник и позитивист в этом вопросе – редукционисты. Они считают, что метафора является излишней парафразой, бесполезной для единственно серьезного предназначения языка – репрезентации реальности. У романтика, наоборот, экспансионистский взгляд – он мыслит метафору странной, мистической, чудесной, относит ее к таинственной способности «воображения», которая находится в глубине души. Если для платоников и позитивистов неуместной представляется метафора, то для романтиков неуместным представляется буквальное. Ибо платоники считают задачей языка репрезентации скрытой реальности, находящейся вне нас, позитивисты же полагают, что язык выражает скрытую реальность, находящуюся внутри нас. Таким образом, позитивистская история культуры видит в языке процесс постепенного самоформирования по контурам физического мира. Романтическая история культуры рассматривает язык как процесс постепенного движения Духа к самосознанию. Наконец, ницшеанская история культуры и философия языка Дэвидсона рассматривают язык так же, как мы рассматриваем сегодня эволюцию: как постоянное уничтожение старых форм новыми формами жизни – не ради исполнения высшего предназначения, но слепо, заявляет Рорти11.
При желании можно увидеть, что вся история философии – это последовательность различных метафорических конструкций, которые заимствуются из повседневности, из мифологии, у различных наук. Соответственно, замечает Жак Деррида, «история метафизики, как и история Запада, становится тогда историей метафор или метонимий»12. Возникшая в XX веке тяга к эссеизации философских текстов и ко все более значительной метафоризации философских терминов демонстрирует это наиболее ярко. И действительно, такие метафоры Фридриха Ницше, как дионисийское, аполлоновское, смерть Бога, сверхчеловек, последний человек; Зигмунда Фрейда – Эдипов комплекс, я, оно, сверх-я, Эрос, Танатос; Альбера Камю – абсурд, бунт, самоубийство; Жана-Поля Сартра – дурная вера; Карла Ясперса – осевое время; Мартина Хайдеггера – поиски дома, бытие-в-падении, бытие-к-смерти; Мишеля Фуко – дисциплинарная практика, нормализация, смерть человека, забота о себе; Жана Лакана – дивид, стадия зеркала, символическое, воображаемое, реальное; Жиля Делеза и Феликса Гваттари – ризома, номадизм, корневище, складка, тело без органов, машина желания; Бенедикта Андерсона – воображаемое сообщество; Алэна Турена, Дэниэла Белла – постиндустриальное общество; Зигмунта Баумана – текучий модерн, паломник, фланер, бродяга, турист, игрок; Скотта Лэша и Джона Урри – дезорганизованный капитализм, мобильный мир; Ульриха Бека – общество риска; Ричарда Сеннета – гибкий капитализм; Петера Слотердайка – пузыри, пена, глобусы, цинический разум, и т. д. – имеют метафорическую природу. Петер Слотердайк вообще называет фарсом
«разоблачительные кампании ученых неопозитивистского мэйнстрима, направленные против эпистемологических метафор и понятийных экспериментов постмодерна, кампании, поучительные именно своим комизмом и тем, что они стали свидетельством сохраняющейся у публики готовности покоряться мошенническим системам самой различной природы – то внушениям иных обществоведов, то претензиям наивных естествоиспытателей и эпистемологически корректных ученых на лучшее, чем обществоведы, знание»13.
Слотердайк убежден, что действенной постмодернистской метафорой является, например, иммунная метафора, которая сыграла важную роль в трансформации представлений о субъекте.
Хотя метафора грешит сильными оценочными коннотациями, в философии она неустранима, поскольку позволяет производить семантический сдвиг в значениях языковых выражений. С помощью подобного сдвига выявляются и описываются новые характеристики объектов, новые связи между ними. Без метафоры философия не может быть целостным образом бытия, живым и полнокровным представлением о мире. Об этом размышляют многие мыслители. Так, например, Жак Деррида назвал метафору «классической философемой», «философским понятием»; Дэниэл Деннет уверен, что метафоры являются не только метафорами, они – «инструменты мысли»