Страха не было, хотя высоты Телятников всегда побаивался, но боязнь высоты присуща всякому человеку, если не присуща – значит, этому деятелю надо ложиться в больницу, нервная система у него не в порядке, – да потом сержант в заснеженную глубину пространства старался смотреть пореже, лишь для ориентации, и как только по хребту начинала течь холодная острекающая струйка, тут же переводил взгляд на сытое туловище аэростата.

Ему казалось, что внутри «воздушной колбасы» голодно урчит огромный желудок, способный переварить не только его со старшим лейтенантом, но и весь их воздухоплавательный полк, – всех девчонок вместе с сапогами, валенками, телогрейками и шапками-ушанками.

А лишить аэростат силы, выпустить из него пары, летучий газ водород и что там еще к водороду примешано, надо обязательно. Был бы в кармане у Телятникова хотя бы перочинный нож, тогда можно было бы аккуратно прорезать ткань и выпустить из колбасы газовую начинку, но карман у сержанта был пуст, а раз ножа нет, то и думать об этом нечего…

Надежда остается только на милость ветра, который может стихнуть, да на силы свои, что не дадут замерзнуть или сорваться с аэростата, еще – на собственную бестолковку: вдруг в голову придет что-нибудь дельное?

На всякий случай он закричал вновь, стараясь вложить в крик всю силу, что имелась у него – очень важно было, чтобы старший лейтенант услышал его, но крик до Галямова не дошел, ветер отволок его в другую сторону и забросил на кудрявую поверхность темной зимней тучи, а может, откинул еще дальше.

Под аэростатом, глубоко внизу, медленно проплывали московские дома с заснеженными, похожими одна на другую крышами, пустынные улицы… Телятников хоть и старался не смотреть вниз, а все же смотрел, – засек две зенитные установки, одну на крыше дома, вторую в окопе, специально для нее вырытом.

Длинный тонкий ствол второй установки угрюмо смотрел в небо, целился прямо в аэростат, и Телятников невольно поежился: вдруг сейчас из ствола выхлестнет пламя? У него даже во рту сделалось сухо, а на правом виске судорожно задергалась мелкая жилка.

Но зенитная установка молчала, хотя около нее бегали встревоженные люди, обсуждали что-то, красноречиво тыкали пальцами, открывали рты, но этим делом – тыканьем да распахнутыми ртами – все и закончилось.

Может, лучше было бы, если б кто-нибудь из зенитчиков взялся за винтовку и пустил в оболочку аэростата пулю? Нет, на это никто не осмелился.

– Э-э-э! – прокричал Телятников, надеясь, что крик долетит до земли, его услышат, но нет, ветер забил крик назад в глотку, сержант даже сам ничего не услышал.

Вновь под «колбасой» потянулись унылые заснеженные крыши – одни были засыпаны льдистой белью по самые трубы, другие – заснеженные частично, некоторые вообще голые, крошка не держалась на них совсем.

Сержант вцепился руками в веревку, сделал несколько резких движений, отгоняя от себя холод, позвал Галямова, совсем не надеясь, что тот его услышит:

– Товарищ старший лейтенант!

В ушах у Телятникова взвизгнул ветер, прошуршал чем-то жестяным над головой и стих, в следующий миг сержант услышал далекий стертый голос – Галямов отозвался.

Вот только, что он говорил, понять было невозможно, – как считается в таких случаях, связи со старлеем не было, да и, если уж на то пошло, Телятников соображал в аэростатах больше, чем его командир, поэтому он, несмотря на секущий холод, стискивая зубы и поняв, что из Галямова вряд ли получится помощник, начал прикидывать, как бы добраться до спускового клапана, до вентиля или что там спрятано в косо обрезанном огузке, куце прикрытом тканью.