Внутренние помещения Осокиного пепелаца с метким названием «Горгулья» оказались не такими уж тесными, как представлялось мне в первый день. За сдвижными дверьми по обе стороны от центрального коридора скрывалось несколько дополнительных комнат. По правому борту проходил параллельный узкий коридорчик, из которого можно было попасть в санузел, душ и кладовую – судя по откидным полкам-койкам в стене, бывшую каюту, сейчас набитую продовольствием и снаряжением. Вдоль левого борта располагался салон, по размерам чуть больше кухни нашей московской квартиры. Прямо напротив входа в углу громоздился внушительный ларь автоповара, к сожалению, неисправного. Дальше к корме разместились диван, массивный стол, в крышке которого скрывался мощный голографический проектор, а у дальней стены – два кресла. В салоне можно было прекрасно ночевать, но Осока, к моему удивлению, даже не попыталась выселить меня из рубки. Так мы и спали на лежанках позади кресел, при свете индикаторных огней пульта и далёких звёзд за почти невидимым остеклением. А перед тем, как уснуть, вели длинные беседы. Всё, что мне было неясно, девушка растолковывала охотно и подробно. По-русски Осока уже через несколько дней говорила не просто свободно, а так же чисто и легко, как любая девчонка из соседнего двора, лишь иногда глотала приставки или странно произносила какое-нибудь слово, совсем как болгары или сербы, невольно проводящие параллели между русской и своей родной речью. Я, в свою очередь, тоже начал немного понимать базик – местный всеобщий язык – хотя пока не так хорошо, как английский, и делал первые попытки говорить. Вероятно, я приспособился бы быстрее, будь в нём только земные корни, но, как объясняла моя спутница, часть слов была заимствована из языков дуросов и ботанов, гораздо раньше освоивших межзвёздные перелёты и космическую торговлю. За неимением внятных аналогий их приходилось просто заучивать. Осока показала мне аурбеш, иначе говоря, алфавит, которым пользовались многие расы, в том числе, и для своих собственных языков. Начертание букв не имело ничего общего с земными: квадратики, галочки, крючки. Строчные и прописные не различались, как на Земле в грузинском или японском письме. Узнать можно было, разве что, цифры, вот они почти не изменились. С некоторым удивлением я узнал, что имя моей спутницы принято писать с начальной буквы «А».

– Я всё время думал, это славянский корень, – признался я.

– У него есть смысл? – спросила девушка.

– Ну, да. Осока – такая трава, растёт по берегам рек, она сочная и мягкая, когда трогаешь листья сверху, а вот об край можно порезаться. Осечься.

– Хорошее слово.

– Главное, тебе очень подходит.

Она засмеялась, потом сказала:

– Написание могло и измениться, слабое «о» со временем стало «а».

– Не исключено, – кивнул я. – Белорусы, если я правильно помню, вообще писали «асака», потому что ударение у них на последний слог.

– Вот видишь. Будем считать, что так оно и есть.

Пока я получал информацию, лившуюся на меня щедрым потоком, всё было нормально. Но по мере того, как основные сведения укладывались в мозгу, в голову начали проникать непрошенные мысли. Пятый день, как мы должны были вернуться из поездки, шестой… Я прекрасно представлял состояние родителей, когда ребята сказали им, что их сын просто исчез без следа на одном из привалов. Особенно мамы, уж я-то за тридцать лет не раз повидал, как она умеет волноваться, буквально с ума сходит.