За ней, за ней летят твои мечты,
Ты счастья ждешь. – А божия коровка
Уж тонет… Грустно мне. Но радостно плутовка
Смеется, светлая: «как легковерен ты!»
XLIV
Встреча
В стекла кареты твоей заглянули
Солнцеподобные желтые лики
И, лепестками качая, кивнули, —
И на шелку перекинулись блики.
Ты пробудилась, ты вздрогнула. Мигом
Окна спустила и поле вдыхала…
И, отвечая подсолнечным ликам,
Белым платочком приветно махала.
Встретилась в тряской телеге молодка.
Барышню мимо, дивясь, пропустила.
Стан над подсолнухом выгнулся четко.
Желтую голову ловко сломила.
XLV
Наши тени на снегах
Закачались, закивали.
Месяц – в бледных кружевах
Лик утонченной печали.
По межам бурьян горит
Переливными огнями;
Вдалеке как бы висит
Лес застывшими клубами.
Мы восходим на бугор,
Где сугроб завился башней.
Продолжаем разговор —
Неоконченный вчерашний.
Месяц в тонких кружевах
Мудрый череп преклоняет,
И признанье на губах
Так красиво замерзает.
И когда мы разошлись
Каждый с чуждыми мечтами,
Наши тени обнялись
И кружились над снегами…
XLVI
Старые девушки
I
Повесть немая о тягостной страде
Жалко загубленных дней —
Осеребренные белые пряди
В пышной прическе твоей.
Выпала чаша из рук золотая
И, убегая, звенит…
В дрожи пугливой руки прочитаю:
«Кто позабыл – позабыт».
Тайны коснусь я, тревожный и чуткий;
Что не прочту – допоют
Голуби пленные с пестрою грудкой, —
Девичьей спальни уют.
Жгучей пустыней Египта святого
Вспоена горькая трель.
Нежно воркуют, – и тайна былого —
Как золотая свирель.
II
Ты любила стихи и была горбатая.
Были резкие тени на желтом лице.
И часто мечтала ты, с тайной усладою,
О бале блестящем и жемчужном венце.
Ты днем закрывала ставень скрипучий,
Жалобно читала, запрокинув чело;
Вдруг голос твой крепнул и лился так жгуче,
И рука поднималась, дрожа как крыло.
А мы шли к окошку подсмотреть, поглумиться,
Ловили сквозь щели обезумевший глаз…
Но все же ты пленной казалась царицей,
И наш смех срывался, фальшивил и гас.
И, бывало, мы видели в ночи грозо́вые —
Появлялась ты белая на ветхом крыльце;
И казалось: ты вышла под зарницы лиловые
С блестящего бала в жемчужном венце.
XLVII
Номер тринадцатый – наша каюта:
Нам хорошо, но и жутко…
Мы так смеемся, так веселы, будто
Вовсе лишились рассудка.
Мы обручальные кольца снимали,
Надписи в кольцах читали;
В бледном, тревожном раздумьи смолкали,
Мысли, как чайки, летали…
Вышли на палубу. Ветер порывом
Рвал наши речи на клочья.
Белый платок в исступленьи красивом…
Плакали синие очи.
Ждали отрады… великого чуда!
Волны все выше вставали.
– Номер тринадцатый ваша каюта, —
Пенясь, нам злые бросали.
XLVIII
Мышь ворвала́сь к нам летучая,
К белому платью заманена…
Вот и дождался я случая:
Жутью ты в сердце ужалена!
Звякнет у люстры… По зеркалу
Вдруг соскользнет – и замечется!
В сумраке сладостно меркнуло
Белое платье прелестницы.
Низко над грудью взволнованной
Цепкие крылья проносятся…
Сердце забьется по-новому, —
К новому сердце запросится!
XLIX
У себя
Я не знаю лучшего:
Сумрак голубой,
Лунный трепет Тютчева
Льется под рукой;
Золотыми косами
Заплело окно;
И шумит березами
Ветер про одно, —
Про одно, забытое,
Что нельзя забыть,
Про одно, изжитое,
Что нельзя изжить…
И ласкаю пальцами
Лунные листы.
И в тени за пяльцами
Улыбнешься ты.
L
Голубятник
Когда в закатный час, к лазури,
Над сизой головой твоей,
Ты бросишь к небу голубей
И смотришь вверх, глаза сощуря,
На осветленный хоровод,
А с колоколен позлащенных,
Как в медь, в сердца неутоленных
Гудящий колокол забьет,
И тряпка белая взовьется
На палке в старческих руках, —
Я мыслю: все пройдет как прах,
Но этот вечер помянется…
Пусть немы рабские уста.
Твоя молитва, в плоть одета,
На белых крыльях, в струях света,
Кружа, взлетит к Нему – туда.