Я всегда знал, что больше, чем смогу взять сам, мне никто не даст. Я взял в десять раз больше, чем вложил. К Николаенко меня привёл всё тот же друг Лёва. Напичкав мою голову разного рода утопиями, он почему-то решил, что в гениальности хотя бы одного проекта я смогу того убедить. Именно благодаря Лёве Николаенко меня и запомнил.

Он терпеливо выслушивал идеи, просматривал бизнес-планы, но гениальные проекты требовали инвестиций, которых не оправдать и за пятнадцать лет. Вскоре наше общение превратилось в своеобразную игру: Николаенко ждал, когда я брошу к нему ходить, а я ждал, когда он меня пошлёт. Хотел чистым быть перед Лёвой. Развязка наступила неожиданно. Однажды Лёва, который разве что не заходил на пару со мной в одну туалетную кабину, заболтался у входа с фотографом. Я поднялся к Николаенко, и тот, пожав мне руку, спросил: «Зачем вам это?»

Он знал всё о моих успехах в бизнесе и неудачах в личной жизни – во всяком случае на тот период – и прежде, чем я что-то объяснил, предложил сам:

– Сейчас придёт Лёва, ведь я не ошибаюсь?

Я кивнул. А он продолжил:

– И мы вместе поднимемся к Шаману Бабаевичу. Уверен, они найдут друг друга.

– Спасибо, – сказал я.

В небольшом кабинете со свежим приличным ремонтом особой мебели не было. Точнее, не было ничего лишнего. Рабочая обстановка дополнялась выложенными на стол книгами – терапевтическим справочником практикующего врача, подпиской по вопросам целительства. Активно работала кварцевая лампа. В общем, всё было серьёзно и убедительно. Несколько смущал лишь не слишком респектабельный внешний вид самого целителя: руки выдавали в нём откровенного крестьянина, сбежавшего от тяжёлой повседневной работы в огороде, живности и привычных плантаций некогда колхозного яблоневого сада. А не обратить внимания на руки было просто невозможно: сжимая в кулаках, он держал перед собой рамочки. Взгляд карих глаз-буравчиков сверлил сознание и подсознание сидящего напротив посетителя. Кабинет наполнялся сопением целителя. Сопение требовало энергетических затрат, посему сопровождалось обильным потоотделением. Последнее, в свою очередь, отличал характерный запах. Но, похоже, целительские «благовонья» если и смущали посетителей, то только поначалу. В процессе они становились неотъемлемой частью таинств биоэнергетики.

Шаман Бабаевич в третий раз рассказывал свой сон: он поднимается по лестнице, переходя с этажа на этаж какого-то незнакомого здания, и чем выше, тем отчётливее видит чистый тёплый свет, который льётся из открытых дверей кабинета. Проснувшись, он решил, что это знамение. И не ошибся. Есть предположение, что тем кабинетом был кабинет Николаенко. И для Бабая не только свет пролился на всю судьбу, а ещё и астрономическая, по меркам жителя сельской местности, зарплата за манипуляции, «пользительность» которых оказалась весьма сомнительной. Но всё это было потом. А нынче Всевышний ласково смотрел на него, что не мешало ему, однако, думать при этом: проснётся ли в рабе Божьем совесть? Но мысли Всевышнего были высоки, а Бабай смотрел не вверх, а строго перед собой – и потому думал совершенно о другом. Дверь кабинета была безымянной, но в его сознание давно крупным шрифтом впечаталось объявление: «Сниму, порчу». Вот так, через запятую, Бабай и исцелял, пыхтя, и попахивая, и веря в собственную незаурядность. И хотя находился он у Николаенко на полном пансионе, всё же карманил с пациентов деньги. И рассуждал при этом убедительно: он возвращает людям здоровье, а те просто закрепляют успех согласно тарифу. Это была Его судьба. А судьба Николаенко имела отношение к свету, теплу и зарплате. И потому при встрече оба улыбались друг другу: один – оттого, что знал; другой – оттого, что не признавался. Но Бабай твёрдо считал шефа доверчивым идиотом. Тот же держал его при себе из любопытства и по причине пагубной для себя человечности.