В ответ раздался совершенно невозможный звук: звонко подпрыгнули и упали в коробке спички.

Он молча протянул руку и взял коробок из пасти собаки.

– Греться, говоришь, будем? – спросил он.

Собака замахала хвостом, как сигнальщик флагом.

Каменка[26] накалилась скоро, и даже вода забурлила в котле – её там было немного, на самом дне.

– Чайком бы тебя напоил, да налить не во что. В ковшик разве? Будешь кипяточек?

Собака помотала большой головой. Она пристроилась к боку каменки и уже, похоже, отогрелась.

– А я попью, – сказал Николай Степанович. – Не водку же пить… хотя можно было бы теперь и водку… никого не обидишь.

Он вынул из рюкзака большую алюминиевую кружку, оплетённую берёстой, – память об одном философе с Соловков[27], – бросил в неё пять пакетиков чая «липтон», здоровенный кусок сахару, залил кипятком – и спустя несколько минут опустил в чёрный настой аэрофлотовскую упаковку сливочного масла. Получилось почти по-тибетски[28].

– Ну, вот, – сказал он и вытер пот со лба. – А теперь рассказывай, что тут было.

Собака жалобно посмотрела на него. Палево-белая, в чёрных «очках» вокруг глаз, она походила скорее на панду или лемура, чем на здешних забывших родство лаек. Откуда такая взялась?… Извини, брат кобель, не разглядел. Сейчас свечку затеплим, лучше будет…

Тем временем брат кобель выполз на середину предбанника – и… Николай Степанович никогда не видел такого. Пёс привстал, медленно огляделся и уставился на что-то невидимое, но приближающееся. Потом он попятился, коротко рявкнул – и вдруг, как от удара, опрокинулся на спину и откатился к самой стене. Из-под стены он пополз, не по-собачьи извиваясь всем телом и выпрямив хвост поленом. Потом как мог широко раскрыл пасть и зарычал низко, утробно. Потом было что-то вроде ловли злой кошкой воображаемых мышей. Поймав добычу, пёс становился на задние лапы, а передние тащил к пасти. И, наконец, словно насытившись сполна и наигравшись, снова по-змеиному уполз к стене. Там он и остался, замерев.

– Понятно, – Николай Степанович заварил вторую кружку. – Значит, зверь, вышедший из моря[29]. В смысле, из реки. И пожре праведных… Имя своё ты мне, брат, сказать не сможешь? Или как-нибудь попробуешь?

Пёс вернулся к каменке и покачал головой.

– Нельзя, понимаю. Но звать-то тебя как-то нужно?

Вместо ответа удивительный пёс метнулся к двери, проскользнул в щель и аккуратным толчком задних лап плотно затворил баню. Николай Степанович вдруг нелогично подумал, что ещё не всё потеряно, потому что таких собак на самом деле не бывает. И – неожиданно спокойно задремал, привалившись к стене и даже не подвинув к себе поближе карабин.

Но ему приснились Аня и Стёпка, и он проснулся со стоном.

Пёс сидел на прежнем месте, будто и не уходил никуда. Перед ним на полу лежал тускло поблёскивающий осьмиконечный крест[30].

– А вот этого точно быть не может, – сказал Николай Степанович вслух. О том, где ключ схоронен, знал только сам Прокопьич да старший внук его, Егор. Обоих он видел сегодня – смог узнать – там, в молельном доме…

Пёс тявкнул: может.

– А раз может, – сказал Николай Степанович, – то тогда давай-ка займёмся, брат, делом. Кто знает, что нам завтра предстоит…

Он натаскал из поленницы дров, забил котёл снегом, слазил наверх за веником (много наготовили братья Филимоновы веников, до Троицы хватило бы…), с остервенением вымылся чисто и горячо, а потом надел свежее – из гостинцев – бельё, как когда-то перед наступлением. Влез в согревшийся полушубок, сел с ногами на лавку и, чтобы успокоиться и занять руки, стал крест-накрест надрезать пули