Таким образом, раскрытие подлинной истории прав человека имеет колоссальное значение для того, чтобы оценить их перспективы в настоящем и в будущем. А если за ними действительно стоят многие давние ценности, тогда не менее важным оказывается и объективное прояснение того, как и когда права человека кристаллизовались в качестве общепризнанного и могучего набора стимулов, подталкивающих к созданию более совершенного и более гуманного мира. В конце концов, их взнос в преобразование общественно-политического идеализма пока гораздо значительнее, чем вклад в трансформацию самой окружающей нас реальности. В ходе их становления в качестве последней утопии, пришедшей на смену менее удачливым утопическим проектам, были очерчены самые трудные проблемы, которые движению за права человека предстоит решать. Зародившись в качестве альтернативы великим политическим миссиям – или даже как моральная критика политики, – эта идея была вынуждена принять на себя великую политическую задачу: ей надо было попытаться заложить твердый фундамент для всемирного утверждения свободы, самобытности и процветания. Проекту прав человека пришлось медленно, но бесповоротно разделить ту самую максималистскую установку, принятия которой ее защитникам на первых порах хотелось избежать.

Нам придется со всей серьезностью отнестись к этой современной дилемме, причем история, которая только восхваляет великие истоки, не слишком здесь поможет. Лишь немногие вещи, сегодня представляющиеся могущественными и авторитетными, при более пристальном изучении оказываются изначально предопределенными к успеху. Движение, отстаивающее права человека, безусловно не входит в их число. Но одновременно сказанное означает, что права человека – это не столько наследие, которое необходимо беречь, сколько изобретение, которое нужно неустанно обновлять, а возможно, и преодолевать. Только так их программа сумеет стать жизненной и актуальной для мира, успевшего измениться со времени их недавнего появления на свет. Никто пока не знает наверняка, с учетом того воодушевления, которое они вселяют в людей, и тех проблем, с которыми они сталкиваются, каким будет более совершенный мир, возникающий по мере утверждения прав человека. И никто также не знает, не ждет ли нас в будущем – в случае их фиаско – еще одна утопия, которая появится, подобно идее прав человека, на руинах предшествующих идеологий. Права человека родились как последняя утопия, но однажды им на смену может прийти какая-то другая.

«Каждый писатель создает своих предшественников, – писал Хорхе Луис Борхес в замечательном размышлении о месте Франца Кафки в литературной истории. – Написанное им преображает наше понимание прошлого, как преобразит и будущее»5. Начиная с греческого философа Зенона и далее, через источники различной степени известности, заимствованные из разных эпох, Борхес представляет коллекцию стилистических приемов Кафки, которая включает даже и некоторые из его, казалось бы, неповторимо личных навязчивых идей. Все это, понятно, существовало до рождения Кафки. Борхес добавляет: «Если я не ошибаюсь, перечисленные мною разнородные отрывки напоминают Кафку; если я не ошибаюсь, не все они напоминают друг друга». Но как же тогда интерпретировать эти ранние тексты? Ведь писатели предшествующих времен старались быть не Кафкой, а самими собой. А созданных ими «источников» было явно недостаточно, чтобы из них вдруг возник Кафка: ведь никто даже не увидел бы в этих текстах предвосхищение великого писателя, не появись он на свет. Таким образом, вывод, каким Борхес завершает свое рассуждение о «предшественниках Кафки», заключается в том, что подобных вещей просто не бывает. Воспринимая прошлое в качестве своего рода провозвестия каких-то нежданных и недавних событий, мы искажаем смысл и того и другого. К прошлому порой относятся так, будто бы оно просто будущее, ожидавшее своего часа. И, руководствуясь этим, поражающее воображение свежее событие считают менее удивительным, чем оно есть на самом деле.