Отец засмеялся и прижал ее к груди, плоской и твердой, словно мрамор.

– Ух какая ты у меня воинственная! Лайла Непобедимая!

Они пошли вдоль древних стен, пугавших ее в то время своей высотой и массивностью, и сквозь Дамасские ворота попали в пестрый лабиринт улочек и закутков Старого города. В небольшом кафе они с мамой заказали по стакану кока-колы, а отец, потягивая курительную трубку шиши, оживленно беседовал с важными стариками в чалмах. Затем они спустились по дороге аль-Вад к Харам аль-Шариф, останавливаясь на каждом шагу то у пекарни, где отец ребенком ел хлеб, то на площадке, где он гонял в футбол, то возле старого фигового дерева, выросшего будто из самой стены, чьи плоды он когда-то обрывал.

– Есть их нельзя – слишком жесткие и горькие, – объяснял отец Лайле. – Мы кидались ими друг в друга. Однажды один такой угодил мне прямо в нос. Ну и треск был! А кровищи сколько!

Он расхохотался, вспомнив детский задор, и Лайла засмеялась вслед за ним, хотя в душе ей стало страшно при мысли, что отцу причинили боль. Она обожала его, во всем хотела нравиться ему, показать, что она такая же храбрая и настоящая палестинка, как он сам.

От фигового дерева они свернули в паутину узеньких переулков и тупиков, по которой блуждали, пока не очутились в проеме между вытянутыми рядами зданий, соединявшимися на верхних этажах в единый аркообразный пролет. Стоявшие у входа в один из домов израильские солдаты проводили их подозрительными взглядами.

– Гляди, как они смотрят, – тяжело вздохнув, промолвил отец. – Точно мы стащили что-то из собственного дома.

Он взял дочку за руку и подвел к низкому деревянному дверному проему, увенчанному перемычкой с искусно вырезанным орнаментом из плодов и виноградных лоз. Латунная пластинка на стене у входа гласила, что здание отдано мемориальной иешиве имени Алдера Когена. Справа на дверном каменном косяке было выцарапано слово «мезуза».

– Наш дом, – сказал грустно отец, прикоснувшись рукой к двери. – Наш замечательный дом.

Его – и ее – семья бежала из дома во время разразившегося в июне 1967 года конфликта, прихватив лишь несколько самых ценных вещей и найдя приют в лагере беженцев в Акабат Джабре под Иерихоном. Они надеялись, что это лишь временное убежище, но когда после прекращения боевых действий вернулись в Иерусалим, в их доме уже расположились израильтяне и никакие жалобы новому градоначальству помочь не смогли. С тех пор они и вели жизнь беженцев.

– Здесь я родился, – произнес отец, нежно проведя рукой по шершавой поверхности двери и касаясь узорчатой перемычки. – И мой отец. И его отец, и отец его отца… И так четырнадцать поколений моих предков. Триста лет.

– Все будет хорошо, папочка, – сказала Лайла, обнимая его и стараясь передать всю свою силу и любовь в худое крепкое тело отца. – Когда-нибудь он снова будет твоим и мы все вместе заживем в нем. Все будет хорошо!

Он склонился над дочкой и прижал голову к ее длинным волнистым волосам.

– Если бы правда было так, моя милая Лайла! – прошептал он. – Но не у всех историй счастливый конец. И особенно у нашего народа. С годами ты это поймешь.

Подобные воспоминания пробегали у нее в голове, когда она проходила под мрачной аркой ворот и поднималась по склону дороги аль-Вад.

В обычный день эта часть города, пестрая от разноцветных палаток с выставленными на продажу цветами, фруктами, специями, похожа на бурлящий котел: тут и там шныряют, толкаясь и наступая друг другу на ноги, плутоватые продавцы и докучливые покупатели, а мальчишки, задорно свистя, лихо катят доверху груженные мясом и отбросами телеги. Но сегодня здесь было неестественно тихо. Так весть о проникновении «Воинов Давида» в сердце палестинской части Иерусалима отразилась на торговой активности горожан.