Благодаря морфию боль в руке ослабла, и он снова смог играть на фортепиано. Каждое утро оглушенный джазом он вваливался в свою квартиру и каждый вечер перед закатом возвращался играть, наслаждаясь улыбками толпы. Люди угощали его местными сигаретами – «Гаррикс», «Ред Пиони», «Франт Гейт» – изготовленными из табака грубой нарезки, часто промокшего от непрекращающегося летнего дождя. Его больше не называли «гуизи» или призраком, теперь за ним закрепилось более дружелюбное прозвище «лаовай», что в переводе означало «старый иностранец», и оно ему нравилось.

Он жил словно во сне, где его окружали деньги, обожание и друзья. Где его любили, ценили и принимали, как джазового пианиста. Айи подняла ему зарплату до сорока фаби в день, и он начал откладывать сбережения.

На заработанные деньги он купил пару туфель для Мириам. С их последнего разговора несколько месяцев назад она стала более замкнутой и раздражительной и даже перестала проситься на улицу. Эрнест считал это хорошей переменой.

И вот однажды в июне, когда он вернулся домой, комната была пуста.

– Мириам? – Он покрутится в их квартире. – Мириам!

Он провел руками по волосам, чувствуя, как сердце опускается в пятки. Он должен был понимать, что просить подростка оставаться в квартире весь день – это слишком. Мириам было одиноко и скучно, и она сбежала. Он никогда бы не простил себе, если бы с ней что-то случилось.

Обыскивая переулок за переулком, улицу за улицей, он кричал во все горло:

– Мириам!

Только начало светать, улицы были пусты, а магазины еще не открылись. Он расспрашивал продавцов угля, торговцев лапшой, уборщиков ночных горшков, рикш, покупателей и даже водителей санитарных фургонов, собирающих брошенные тела. Они не могли его понять.

Никто не хотел помогать. Китайской полиции не существовало, а японским солдатам было наплевать. Он помчался в Поселение, возле ворот с колючей проволокой он стал умолять о помощи двух огромных полицейских-сикхов в черных чурбанах. Один схватил его.

– Я отпустил тебя, и теперь ты вернулся!

Эрнест не сразу сообразил, что это был тот самый сикх, который арестовал его возле отеля.

– Вы – хороший полицейский, – взмолился он. – Пожалуйста, помогите мне. Пожалуйста, найдите мою сестру – девочку в бежевой овечьей шапке-ушанке.

В ответ полицейский-сикх повернулся к нему спиной.

Пошатываясь, Эрнест добрался до своей квартиры, его глаза болели от недосыпа, правая рука пульсировала от боли после почти двенадцатичасовой игры на фортепиано. Внезапно он понял, насколько невнимательным был по отношению к Мириам. Учитывая теплую погоду, она не надела бы свою шапку-ушанку. Но он этого даже не заметил. Она хотела поговорить с ним, но он отказался. Он уделял ей слишком мало внимания, был бесчувственным. Он не был хорошим братом.

От запаха горелого арахисового масла его затошнило, а голова разболелась. Наступил полдень. Скоро ему предстояло вернуться на работу в клуб, но он не мог играть на фортепиано, пока Мириам отсутствовала. Он без сил опустился на камень перед своим многоквартирным домом и уронил голову между ног.

Перед глазами возник образ Лии, ее окровавленного, безжизненного тела, и он заплакал. Он никогда не рассказывал Мириам, как умерла Лия, и молча оплакивал ее вместе со своими родителями. Эрнест был полон решимости уберечь Мириам от любого зла в этом мире, потому что у Мириам, его невинной, мягкой сестры – книголюба, должна была быть жизнь, полная радости и справедливости. Но что он наделал? Если что-то случилось с Мириам, если ее избили, или похитили, или изнасиловали, или убили, как Лию, он никогда не смог бы себе этого простить.