Пусть Бог рассудит нас в этой борьбе!

Болит за Украину душа. Болит за нашу Украину душа. За ту Украину, которую отстояли когда-то от фашизма наши деды. Которую придется отстаивать нам.

Мир вашему дому!

Летом 2014 года, в самые тяжелые для восстания дни, я продолжал сидеть в тюрьме. Оттого, что в моей жизни все оставалось на месте, а там у республик сужались фронты и падала в пропасть вся Новороссия, я перестал подходить к телевизору. Потому что каждый раз меня словно спрашивали с экрана: «А где сейчас ты?»

Совсем ушел в работу и попытался заставить себя не думать об этом. Благо позволял коллектив, где рядовым было не до войны от новых указаний начальства, которое держалось единой прямой: главное – зона, все остальное – иные миры. «Мы и в Великую Отечественную служили здесь Родине!» – гордо отметил один полковник, просидевший здесь жизнь.

Единственными, кто с разных сторон переживал за всё это, были зэки, которые, презирая запреты, и по ночам включали тайком телевизор.

– Ну что, орлы, – выходил я утром перед ними во двор, – кто хочет в штрафбат, смыть кровью вину перед Родиной?

В ответ – разноголосье.

– Пиши всю пятую секцию! – гордо выступали одни.

– Не виноватые мы, – улыбался кто-то, – но воевать пойдем!

– На Луганск, начальник! – кричали в строю.

– Только если ты командир!

Конечно, кому-то была грош цена как бойцам, другие никуда б не пошли: воевать-то не воровать. Но многие из этих людей были искренны и действительно сели б в вагоны, когда собирали штрафной эшелон.

– Я командиром не буду, – улыбался теперь уже я. – Меня в первом бою в спину тут шлепнут. Я бы и сам некоторых отправил в расход.

И мне аплодировали за откровенность.

А днем отдельно от остальных ко мне всерьез подходили зэки отряда, синие от всех наколок, как изолента.

– Когда нас?

– Никогда, – отворачивал я лицо. Потому что знал, каким будет следующий вопрос.

– А ты когда? – задавал его каждый, кто приходил.

– С вами уедешь… – уже для себя говорил я ответ.

Почему-то в то, что я должен ехать, верили все – целая зона в тысячу человек. Утром я выходил на плац или открывал двери камер, а мне оттуда – больную тему:

– Еще здесь, начальник? А мы тебя по телевизору ждем увидеть. А в отпуск пойдешь – поедешь?

– Зачем? – пытался я от них что-то скрыть.

– Сейчас это модно – ехать в отпуск в Донбасс.

Это были единственные люди, хоть и по ту сторону решетки, кто меня понимал. Мои сослуживцы пусть и были неравнодушны, но считали все это нереальным и сумасшедшим. «Мы никогда туда не поедем. Мы ведь и правда всю Отечественную отсиделись по лагерям», – говорили они. Не понимая, что сами себе, а не зэки определили им срок.

К середине августа стало ясно, что идет к финишу концерт «Новороссия». В окружении зал, и по всей сцене свистят дикие пули. Дымит оркестровая яма и гаснет, словно электрический свет, едва взошедшее солнце. Готовятся стать новым Грозным Донецк и Луганск. Все кончено для республик. Оставлен Славянск, пал Краматорск, отрезаны мятежные столицы.

И вот 18 августа Новороссия перешла в наступление по всем фронтам. Пошли вперед, ломая фашистские шеи, русские батальоны – внуки и правнуки советских воинов-освободителей. И за несколько суток села в котлы вся хваленая армия «великих укров». И без того бичами гонимые в бой, показавшие способность воевать лишь при превосходстве один к десяти, бросая технику и людей, из Луганщины и Донбасса в панике катились в обратную сторону украинские фронты.

Надломилась в Донбассе украинская кость. Не вынесли русского сопротивления внуки Мазепы и дети Бандеры. Отстояли свой край от нацисткой нечисти шахтеры. Народная армия Новороссии – шахтеры и агрономы, строители и студенты, милиционеры и уголовники, юристы и бухгалтера, пекари и врачи… Люди по зову сердца шедшие в бой. Склонявшие над плахой голову, а не колени. Солдаты, ставшие при жизни легендой.