В помещении послышались немногочисленные смешки, но в целом люди в зале подходили к осознанию, что зрелище подходит к своему концу, а конец этот не сулил ничего хорошего ни человеку на кушетке, ни людям на скамьях.

Видимо поэтому один из них вскочил со своего места, выбежав в самый центр зала, начав истошно тараторить:

– Но получается, что суд предвзят. Ведь прямо сейчас несостоявшаяся жертва самолично судит подозреваемого в преступлениях. Не было ни защиты, ни полноценных обвинителей, ничего. Только судья, судья и еще раз судья! Это не США после Гражданской войны, он не чернокожий, а вы не куклуксклановец. Это… нарушения всех норм, дозволений и законов!

Мои глаза, уже явно выражающие отвращение, раннее хоть как-то скрывающиеся за образом артиста, начали просверливать дыру в протестующем.

– Моим ушам и самооценке весьма приятно услышать, что, будучи в большей степени образом в моей голове, вы разительно отличаетесь от своего прототипа. По крайней мере уж лексиконом точно. Но ответ на ваши возмущения вы могли подчерпнуть из моих предыдущих слов – все, что вы видите вокруг, является только фантасмагорической проекцией того, что в самом деле происходит прямо сейчас на улице, возле одиноко стоящей лавки и столь же одинокого фонаря, нависшего над ней. По крайней мере вы не симулякр, довольствуйтесь этим. – после этих слов я щелкнул пальцами, а за спиной моего оппонента появились два байкера – слуги принцессы Смерти, сошедшие с киноленты «Орфей» Жана Кокто. Взяв его под руки, они втроем растворились, оставив после себя запах жженой резины. – Мне показалось, среди свидетелей процесса появились настроения сопротивления. Что ж, я не буду затягивать. Осужденный приговаривается к полному искоренению своих принципов, убеждений и соображений по поводу мироустройства. На пепелище будет заложена новая личность, устройство которой будет продиктовано раннее подавленным либидо. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Аудитория вяло похлопала и начала вставать со своих мест, двигаясь в сторону выхода.

– Также, – продолжил я. – приговор распространяется на каждого зрителя, присутствовавшего на процессе. – с безэмоциональный лицом я подытожил. – закон един для всех.

Толпа, не до конца осознавая своей участи, все также рефлекторно продолжала двигаться к двери. Постепенно, сначала по одному, затем – целыми группами, они замирали. Я осознавал, что последний трюк был крайне рискованным, особенно против толпы, которая начнет принимать форму разъяренного быка с секунды на секунду. Потерять одного представителя фракции, пускай и вышестоящего – терпимо, но пройтись катком по всем – перебор. Мое расположение в зале также было проигрышно – выход был с их стороны, все что я мог – баррикадироваться за своим столом. Но кто не рискует, тот никогда не почувствует вкус праздничного шампанского, не так ли?

Что ж, я не ошибся. Если бы до этого я сравнил бы их с овцой на пастбище, то теперь это был немейский лев, который готовился броситься в атаку. Роль Геракла была явно не по мне, поэтому я оперся на стол и ждал своей участи. Лев метался, отрывал доски дерева от скамей и кидал их в мою сторону.

Я аккуратно подошел к Мане, который работал уже над пятой картиной все с той же энергией, будто не замечая за собой огромного взбешенного зверя. Осмотрев картину, я недовольно фыркнул.

– Снова без доказательств своей победы…

Мане кивнул. Достав зажигалку, раскрашенную в калейдоскопический орнамент, я поднес ее к холсту. Мы отошли на безопасное расстояние, холст начали поедать языки пламени, затем перейдя на мольберт, который, потеряв былую устойчивость, рухнул на ближайшую скамейку. К этому времени Достоевская также подошла к нам, благодаря чему образовалось трио созерцателей, наблюдающих за апокалиптичным костром, в середине которого рвал и метал мифологический лев, чья шкура начинала слазить, оголяя запеченную кровь поверх обугленного мяса.