Тут я вскочил как ошпаренный:

– Придержи коней! Джордж Флетчер на нем не победил!

Оператор занял позицию у второго коридора, но между досками мы видим только ступню наездника. На ней потрепанная кроссовка со шпорой, примотанной к резиновой пятке. Изображение колышется и подпрыгивает в щели между досками.

– Похоже, Дрю трудновато держаться на старине Колыбельном, даже в кроссовках. Что ты сказал, Тайфун? – Он ведет разговор с клоуном[6] на арене. – Спрашиваешь, почему столько наших ковбоев стали носить кроссовки вместо сапог? Я не знаю ответа. Может, ты мне скажешь, Тай? А, понял: чтобы их не путали с дальнобойщиками.

Публика стонет.

– Хорошо, Тайфун, вот тебе задача. Можешь сказать, у кого Флетчер выиграл призовое седло? Правильно. У Джексона Сандауна, бессмертного Красного Всадника, индейца нез-персэ. Впоследствии Джексон Сандаун… Смотрите! Вот он выбежал. Взрывной бык, короткий запал. Держись, ковбой!

Бык вылетел из коридора, шляпа наездника заполняет экран, бешено подпрыгивая. Я прильнул к сетчатой изгороди, но вижу только неясное мелькание этой пурпурной шляпы, сдвинутой набекрень, и под ней – дерзкую улыбку. Но гибок, я вижу. До поры ты был гибок, как дым.

– На третью! – шипит начальница в микрофон. – Третья камера, фокус! Мне надо больше лица! Дай больше лица и фокус!

Камера с другой стороны арены берет наездника крупным планом. Диктор не умолкает.

– Злой бык, крепкий всадник. Иихоу! Дрю Вашингтон из Уоттса, леди и джентльмены, козырной туз, прирожденный чемпион! И вот колокол! Он удержался, друзья! Он победил! Впервые за полвека с лишним мы, кажется, получили… надеюсь, вы понимаете, друзья, что я не имею в виду абсолютно ничего оскорбительного, – просто таким именем наградила его история… – И мы слышим дважды, сперва из трейлера, а потом из громкоговорителей на арене: – Второго НИГЕРА ДЖОРДЖА ФЛЕТЧЕРА!

И тут я увидел, как гибкость тебе изменяет, – увидел даже на этих маленьких телеэкранах.

– Абсолютный чемпион этого года, обладатель главного…

Тысячеголосый вздох толпы, и ликование диктора сменяется ужасом.

– Не может быть! Он повис. Повис! Давай же, Дрю. О боже, его прижало, головой назад.

Экраны показывают все в подробностях, с разных точек: как жесткую перчатку захлестнула веревка и прижала поперек тела… как рука в локте согнута под неестественным углом… как бьется голова о широкий бок быка, сильно, раз за разом. Лихая шляпа отлетает, и открылось детское лицо, искаженное болью и страхом. Наш чемпион – всего лишь мальчик, тощий паренек, и болтается, как тряпичная кукла. На выручку бросаются клоуны, потом верховые помощники. Только четырьмя лассо удается остановить быка, чтобы высвободить руку из-под веревки. Потом сирена и мигающий свет. Пока медики осматривают повреждения, телевизор показывает замедленные повторы. Диктор сообщает подробности.

– Вот когда это произошло. Наездник – левша и почему-то спешивается слева… и его прижимает к левому боку животного, спиной. Вот! О! О боже! Бык подбрасывает его… и опять!.. Колыбельный, один из самых ярых быков во всем родео… О боже мой…

Самых ярых во всем родео, о боже, о боже мой. Я был рад, что под руками ограда. От сирен, от замедленных повторов у меня помутилось в голове. Надо было старой кляче пить крепкий виски под жарким солнцем и на пустой желудок? Нет, не надо было. Я понимал, что надо сесть и успокоиться, но хотел увидеть. Больше лица, как режиссерша. И когда с воем в пыли выехала «скорая помощь», я, как идиот, побрел за ней вдоль изгороди. Не знаю, чего я хотел – остановить ее, повернуть в другую сторону? Знаю только, что совсем не хотел оказаться через несколько минут в такой же, под завывание сирены. И в итоге – снова в проклятой пендлтонской больнице, на обследовании, вслед за тобой… снова в прошлом, с вереницей мыслей о нем: пар… свисток паровоза, назад по ржавым рельсам памяти.