Было утешением, что он использовал слово "исполнитель", а не "палач", которое, по его мнению, было бы более уместным. Но в любом случае это не имело значения, потому что он чувствовал бы одинаковое отвращение, называя себя тем или другим.

Что действительно имело значение, так это то, что двое из этих наемников уже были мертвы, и их сообщники должны были иметь достаточно причин понять, что угроза была реальной. С этого момента сотни туарегов, которые умели выдавать себя за мирных бедуинов, будут поджидать их за каждой дюной или на каждом повороте пути.

Хассан покинул дом, не показав своего лица, но до этого они разговаривали наедине почти час, поскольку инструкции, которые он должен был передать, не должны были быть известны Ассаламе.

Первая, и без сомнения самая болезненная, заключалась в том, что он должен был забыть о своих друзьях и семье, потому что с момента отправления его единственной семьей и единственными друзьями будут только те, кого укажет Хассан.

– Твоя мать должна будет говорить, что ты эмигрировал в Европу. Мы позаботимся о том, чтобы отправлять ей деньги, чтобы она могла достойно жить до конца своих дней.

– Какими бы долгими они ни были?

– Даже если она проживет сто лет.

– А что я скажу Алине? Она верила, что мы скоро поженимся.

– Ничего, потому что ты больше ее не увидишь.

Это был очень тяжелый удар; возможно, самый тяжелый, ведь «Ассалама всегда будет знать причины, по которым потеряла своего сына, в то время как бедная девушка проведет остаток своей жизни, считая себя отвергнутой тем, кого давно считала своим будущим мужем.

– Это несправедливо… – горько прошептал он. – Несправедливо для меня, но особенно несправедливо для нее, которая так долго ждала.

– Мы поручим близкому родственнику, я не могу сказать, кому именно, но это будет человек, которому мы полностью доверяем, объяснить ей, что произошло… – Хассан сделал короткую паузу, а затем добавил: – Хотя это будет не сразу.

– Почему столько секретности? – пожаловался Гасель. – Если туареги решили восстановить свою честь, логично было бы сделать это публично.

Казалось, его собеседник был утомлен или даже раздражен необходимостью давать одно и то же объяснение, но, осознавая, что требует многого, решил быть терпеливым.

– Если бы по какому-то невероятному чуду французы решили восстановить свою честь публично, это было бы их правом, так же как могли бы попытаться это сделать итальянцы, англичане, китайцы или американцы. Но с юридической точки зрения туареги, живущие в Алжире, не имеют права отстаивать честь туарегов из Нигера, как и туареги из Чада – честь туарегов из Мали… Понимаешь?

– Думаю, да.

– Есть страны, которые объединяют в своих границах несколько народов с разными обычаями и применяют к ним единые законы. Но мы, туареги, – народ, разделенный между многими странами, и каждая из них применяет к нам свои собственные законы. И хуже всего то, что здесь, в огромных пустынях, где границы редко бывают четко обозначены, мы никогда не можем знать, какие законы действуют в конкретном месте и какие начнут действовать через три километра.

– Поэтому в итоге получается действительно хаотичная ситуация… – вынужден был признать Гасель.

– Именно так. Мы, туареги, живем в непроходимых дебрях правил, которые к тому же меняются с каждым новым правительством в этих странах, а правительства здесь меняются слишком часто. В этой части мира перевороты случаются чаще, чем дожди, и те, кто вчера были демократами, завтра становятся фашистами или коммунистами.

Хассан сделал паузу, подняв обе руки ладонями вверх, как бы указывая на нерешаемость проблемы, и спросил: