– Немец, – спокойно сказал мужчина.

– Нет, ты – русский немец. У тебя акцент поволжского немца. Мне это объяснил один наблюдательный человек, Бронислав Каминский, бригадефюрер СС. Слышал о таком?

– Слышал. Странные, однако, знакомые для фельдфебеля штрафного батальона.

– Это так – к слову пришлось. Кстати, о словах. Это тоже был прокол. Разные старомодные словечки, так в Германии никто и нигде не говорит.

– И что, например, не говорят в Германии? – с легкой усмешкой.

Юрген привел несколько словечек из недавнего рассказа мужчины.

– Я так говорил? – недоверчиво спросил мужчина. – Действительно, архаизмы. И ведь знаю. Ну надо же! – В его голосе вновь прозвучала усмешка. – Буду впредь следить.

– В контрразведке тебе это не потребуется. Они все равно не поверят твоей истории. Там можно будет говорить хоть на русском. Тебя отправят туда утром. Это будет последняя остановка, конец пути.

– Это мы еще посмотрим!

– Тут и смотреть нечего.

– А ты зачем сюда пришел? Поговорить?

– Да. Я хочу понять…

– Понять? Что? Спрашивай! Тебе я отвечу. – Чувствовалось, как мужчина весь подобрался, интонации его голоса изменились, нарочитое спокойствие и усмешку сменили задушевность и искренность, профессиональная задушевность и показная искренность. – Ты смышленый парень. Я еще наверху тебя выделил. Ты совсем непохож на этих фанатиков, своих командиров, которые посылают тебя умирать за ложные идеалы. Ты и сам в них не веришь в душе, но тебе трудно во всем разобраться, потому что тебя окружают фальшь, ложь, лицемерие и клевета. Я скажу тебе правду. Спрашивай! Все, что хочешь.

«Сколько пустых слов!» – подумал Юрген.

– Я хочу понять, как ты, немец, можешь воевать за большевиков, – сказал он.

– Мы сражаемся против коричневой чумы, которая несет смерть всем людям независимо от национальности, – русским, немцам, евреям, французам, англичанам. Мы сражаемся против человеконенавистнической идеологии нацизма, порождающей концлагеря, тюрьмы, массовые расстрелы мирных граждан, уничтожение целых деревень и городов, гибель стариков, женщин, детей. Мы сражаемся за счастливое будущее всех людей, всех народов мира, в том числе и народа самой Германии.

– Не звени! Предоставь это еврейским комиссарам, у них это лучше получается.

– Крепко же в тебя въелась геббельсовская пропаганда! Еврейские комиссары! Да у нас и комиссаров-то нет. Они нам не нужны. У нас все солдаты знают, за что они сражаются – за Родину, за социалистическую Родину. А за что сражаетесь вы? За что сражаешься ты? За нацистов? За тысячелетний рейх?

– Ты задаешь вопросы вместо того, чтобы давать ответы. Ты задаешь все эти вопросы, чтобы не давать ответ. Ответ на мой единственный вопрос: как ты, немец, можешь сражаться за большевиков, которые уничтожили твой народ?

– Это клевета геббельсовской пропаганды! Русские немцы – счастливый народ в братской семье народов СССР.

– И по-прежнему живут на Волге… – протянул Юрген.

Он постарался прикрыть иронией свое напряжение, тревожное ожидание ответа. Он так хотел услышать: конечно живут! куда ж они денутся? Он был готов поверить одному-единственному слову сидевшего напротив него мужчины, одному искреннему слову, которое перечеркнуло бы все ужасные рассказы, которые он слышал до этого.

– Нет, они строят новую республику русских немцев. Депортация…

– О, слово-то какое мудреное придумали, – прервал его Юрген.

– Это была вынужденная мера в условиях фашистской агрессии!

– А дело-то обычное, – продолжал Юрген. —

Всех схватить и в эшелон, – стариков, женщин, детей, потом выгрузить в чистом поле или в лесу, в Казахстане или в Сибири, давайте, стройте светлое будущее за колючей проволокой. Так было с крестьянами…