– Это ведь палиндром, фраза-перевертыш, Григорий Александрович, – как всегда тихо, но на этот раз более твердо сказал надворный советник, – тут ведь не обязательно быть носителем языка, а даже наоборот, инородец может видеть в палиндроме не столь смысловое значение, сколь иное, цифровое, к примеру, или просто набор звуков.

– Па-лин-дром, – протянул Потёмкин, – а ты, похоже, прав. Палиндромы она и распознает, и сама сочиняет лихо. А фамилию актрисы той я вспомнил, ты только не подумай, Цейтлин, что я забыл… Хрущёва ее фамилия! Левицкий ещё портрет ее написал, вернее, картину… Висит, кажется, в Куропаточной гостиной в Петергофском дворце. Они там с другой «смолянкой» сцену смешную разыгрывают. Полотно сие было написано по заказу императрицы, а на самом-то деле, думаю, по просьбе самого графа Бецкого…

«Что же это за гостиная такая?» – озадаченно подумал Сенька, забыв на секунду про «сытный» запах, беспощадно терзавший его ноздри. Целый довоенный год отходил Сенька в школьный кружок по искусству, где их основательно поводили по главным коллекциям Ленинграда. И, кстати, картина художника Левицкого из серии «Смолянки», про которую говорил Светлейший, – там, где две девочки, две Катеньки – Хрущёва и Хованская— разыгрывают сцену из комической оперы «Капризы любви», была ему хорошо знакома. Экскурсовод, долговязый дядечка в дореволюционном пенсне, долго про нее рассказывал, и про графа Бецкого, основателя Смольного института, точно, упоминал… И про архитектора Кваренги говорил, и про архитектурные особенности здания, построенного им для Смольного института благородных девиц. Правда, потом почему-то оглянулся по сторонам и громко, пожалуй, слишком громко добавил, да так, чтобы было слышно на весь зал: «Только сейчас там не кисейные барышни пьесы разыгрывают, а работает Ленинградский Городской совет депутатов трудящихся. На благо нашего города!» И с полуминуты потом посматривал по сторонам, вроде как пытаясь понять, а все ли его услышали…

«Ошибается этот самый “Светлейший”, определенно ошибается, – старясь не слушать, как Изида хрустит очередным куском пирога, похоже, с чем-то мясным, – дискутировал сам с собой Сенька, – а находится этот шедевр мирового искусства точно в Государственном Русском музее, а не в какой-то там никому не известной “Куропаточной” гостиной! Это каждый ленинградский школьник знает».

«Постойте! – внезапно подумал он, – а ведь и Кваренги, и Бецкой, и художник Левицкий… Они ведь все жили в восемнадцатом веке! Да где же это я, в конце-то концов? И откуда у них здесь столько еды?»

От этих мыслей Сеньке стало как-то совсем не по себе… На процессе слюноотделения это, правда, не отразилось. И время от времени непроизвольно сглатывая, он стал с удвоенным вниманием вслушиваться в разговор одноглазого «Светлейшего» с бородатым надворным советником Цейтлиным, пытаясь хоть что-то понять в их странных речах…

– Граф Иван Иваныч Бецкой в своих смолянках-воспитанницах души не чает, равно как и в искусстве изобразительном. Академией художеств мы ведь ему обязаны. Я слышал, слепнет старик. А как был хорош! Ах! Шведская кровь, смешанная с Трубецкой породой. Какое прекрасное сочетание, Цейтлин! Все-таки дозированное перемешивание крови дает удивительные результаты. Если правильно мешать, конечно же… Ты согласен?

– Шведская кровь? – переспросил Цейтлин.

– Ровно половина. Он же в Стокгольме рожден – наш Иван Иваныч Бецкой баронессой шведской. Тьфу ты, и впрямь в рифму, хоть и не «комильфо», конечно же, – поморщился Потёмкин, – но, вообще-то, тут преинтереснейшая история, Цейтлин, как – нибудь на досуге расскажу. А ты что, не слышал разве песенку про него? Вот, питерские злые языки сочинили: