И тракторист Витька Князев там же в разведчиках ходит. Ну, этот – оторви да брось. Ему ловкости не занимать. Во всех драках только одного Петрю и боялся, потому что Петря мог нечаянно зашибить насмерть. А всеми разведчиками Федя Ермаков командует. Чудно. Тут даже девок на гулянках целовать боялся, а там на тебе, командиром заделался над самыми отчаянными парнями.

Ну а всех главнее из нечаевских, конечно, Кирилл Яковлевич Сыромятин. Как здесь был командиром, так и на войне целым батальоном командует. Это тебе не фунт изюму.

Мировые мужики ушли из Нечаевки. Хотели до уборочной с германцем управиться, да чего-то не вышло. Два года уж дерутся с ним. Эх, пойти бы к своим на подмогу! Опять же и дома надо кому-то хозяиновать. Чтоб везде порядок был: и на фронте, и дома. Раз вся страна поднялась, стало быть, всем и стараться в делах своих надо…»

Так на старом заброшенном кордоне думал свои мальчишеские думы нечаевский лесник Михаил Иванович Разгонов. О многом успел он передумать, пока короткая предрассветная дрема не сморила его.

Рано утром Мишка вернулся в Нечаевку. Вместе с ним во двор Разгоновых ошалело ворвался лучистый сноп встающего солнца и заплясал на подслеповатых оконцах избушки.

В дверном проеме вся в полыме солнца, как на ожившей иконе, сидела на крыльце и беззвучно плакала Катерина. Плакала как-то печально и радостно. Первый раз Мишка увидел мать вот такой непонятной и первый раз по-взрослому сжалился над нею, заметив слезы и скорбно поджатые губы. Потому, наверное, и не заметил в руках матери солдатского письма, свернутого треугольником.

– Мам, ты чего это?

– А, сынок…

Она торопливо смахнула кончиком платка слезы и поднялась навстречу сыну.

– Как долго тебя не было в этот раз. Заждались мы тебя…

– Кто это «мы»? Опять, поди, в школу вызывали? Сказала бы, что недосуг мне. Работы сейчас… Лес-то просыпается. Да и новый промхоз открывается. Слышала, поди, немцев пленных понавезли. Начнут теперь лес пластать…

Говоря это, Мишка приставил к косяку ружье, снял и степенно, как мужчина-добытчик, подал матери рюкзак.

– Здесь караси. В логах нарыбалил, – он стянул с головы треух, устало опустился на заваленку и поправил на голове сбитые влажные волосы.

– Ох, горюшко ты мое, – Катерина с ласковой удивленностью поглядела на сына. – Повзрослел-то как! Вернется отец с фронта, совсем не узнает своего мужичка…

И потянула к глазам кончик платка.

– Ну вот! Опять затеяла… Ты лучше скажи, кто тут еще ждал-то меня? Дед Яков, что ли? Так он у меня дождется. Или Тунгусову приспичило дровишками разжиться?

– Не гадай, все равно не угадаешь, – мать развязала мешок и похвалила Мишку. – Вот это кстати. Молодец, сынок, хорошую рыбку ты поймал сегодня. Я вот прям сейчас и пожарю ее. А ты сбегай к соседям, попроси горстку соли. Без соли-то какое угощение…

И опять в ее интонации и в потерянно-просящем взгляде Мишка уловил что-то незнакомое, словно мать робко обращалась к чужому и взрослому человеку.

– У нас один сосед, – сразу насупился Мишка.

– Вот я и говорю, у деда Якова всегда соль есть. Тебе-то он не откажет.

– Не пойду к Сыромятину! – строго и решительно заявил Мишка. – Убивец он. Понятно? Загубил вчера олененка. Хотел даже на него акт составлять, да передумал пока.

– Поговори у меня, Аника-воин, – посерьезнела и Катерина.

– Да он же браконьером заделался! Самым что ни есть настоящим!

– А ты большой да умный стал. Уже позабыл, кто нам эти два года помогает, кто тебя на путь-дорогу вывел и на такую хорошую работу устроил?

– Ну чего ты расшумелась? Я ведь порядок соблюдаю. Война же, мам… Должен быть везде самый строгий порядок, а он… И не пойду я с дедом Яковом на мировую.