– Видите двухэтажное строение с вывеской? – спросил он.

– Да, – ответил Загорцев.

– Это центр реабилитации. Там вы поставлены на учёт до вашего полного привыкания к новому укладу бытия. Ваш персональный наставник – куратор Бол. Запомните, Роман, пожалуйста: куратор Бол.

– Да. Куратор Бол, – эхом отозвался пациент.

– Утром вам следует посетить его. Он вам поможет в вашей вторичной социализации. Бол предупреждён и будет ждать.

– Будет ждать…, – эхом отозвался Загорцев.

– За сим разрешите нам с Нутэлой откланяться, – и инструктор несколько театрально обозначил прощальный поклон.

– Погодите! – непредсказуемо проявил строптивость Роман, несмотря на запрограммированное действие УПС-42. – Прежде скажите, Рэд, что с моей женой Юлией и детьми Леночкой и Егоркой?

– Кгм-кгм…О том вам расскажет куратор Бол, – чуточку удивился сбою в алгоритме его поведения Рэд.

– Нет. Расскажите вы, – заупрямился подопечный. – Или я не выпущу вас.

– …Хорошо…, – оторопело поскрёб ногтями по подбородку озадаченный врач, очевидно, подумывая об усилении лечебной дозы. – Видите ли, в чём дело, Роман…Ключ к излечению от ретро-вируса Энгама мы подобрали недавно. Поразил же он вас…м-м-м… давно. Очень давно. Эти два события разделяют, если условно прибегнуть к сопоставимым временным характеристикам, целое тысячелетие. Исходя из того, что в вашу эпоху средняя продолжительность жизни…кгм…мыслелобов составляла девяносто лет, нетрудно вывести логическое умозаключение, касающееся вашего вопроса. Простите меня за столь бездушное разъяснение.

– Да…Тысячелетие…Эпоха…, – маловразумительно и шокированно пробормотал пациент, освобождая проход к двери.

– Нам доступно ваше состояние Роман, – деликатно кашлянув, вступила в переговоры Нутэла. – Мы скорбим вместе с вами и соболезнуем вам. Тем не менее, мы вас убедительно просим не совершать в будущем актов непослушания. В ваших же интересах. Не стоит забывать, что дисциплина – прежде всего.

И она назидательно воздела указательный палец к небу.

5

Опасения Нутэлы оказались небеспочвенны: оставшись в пустой квартире наедине со своими воспоминаниями, Роман поневоле затосковал. Да и могло ли быть иначе, когда физически ты молод и полон жизни, но как личность – умер. Когда вокруг тебя практически всё чужое и незнакомое. Когда тебя непереносимо гложет былое, а ты должен начинать автобиографию с нуля. Когда к тебе относятся в высшей степени гуманно и предупредительно, но по большому счёту ты никому не нужен, никем не востребован и всем чужд.

Именно отчуждённость окружающего мира воскресили в памяти Загорцева классическую дефиницию о том, что мыслелоб – не абстракт, присущий отдельному индивиду, что в своей сущности он есть совокупность общественных отношений. Лиши мыслелоба родных социальных связей, и он – мертвец. И потому ныне Роман за минуту общения с женой и детьми без колебаний отдал бы собственную жизнь.

«Смерть милее никчёмности прозябания», – мелькнула у него в мозгу малодушная мелкотравчатая мыслишка, когда он, стоя на балконе, смотрел вниз. «Нытик и маловер! – устыдившись, приструнил себя мужчина. – Заткни фонтан безволия! Ты обязан не просто отмучить отмерянный тебе срок, а преодолеть его с доблестью мыслелоба и истинно по-мужски. И тем самым оправдать доверие тех, кто любил тебя – Юленьки, Леночки, Егорки».

Он вспомнил своего дедушку Дмитрия – знатного химика, которого нелепый несчастный случай лишил зрения. Так дед не пал духом и вскоре добился того, что стал более популярным дегустатором, нежели был учёным. И тот, при выпадавших внуку испытаниях, не жалел по-бабьи мальчишку, а подбадривал его: «Не хнычь, Ромаха! Превозмогём! Ведь мы же настоящие имперские мыслелобы! Ведь ты же настоящий имперский мыслелоб!»