Днём Алексей много времени проводил в вагоне-ресторане, поедая уже надоевшие бараньи котлеты или лососину, и отрешённо глядел на мелькавшую за окном Северную Америку, так похожую на Россию… О чём бы он ни думал, – мысли постоянно возвращались к Кири, и хотел он только одного: быстрее добраться до Парижа, увидеть её, заключить в свои объятия и уже не отпускать никогда… Он всё ей расскажет, она поймет и этот дурацкий узел наконец развяжется… И еще, её отец их благословил! «Господи, скорее бы уже доехать!» – думал Дабазов и даже в монотонном перестукивании колес поезда ему слышалось – «скорей-скорей, быстрей-быстрей».

В Нью-Йорке он сел на одноименный пароход, идущий в Саутгемптон, и этот недельный переход через Атлантику оставался последним большим перегоном на его пути. После него только короткий переезд через Ла-Манш – из Кале в Дувр, и тогда до Парижа останется уже совсем немного…

За всё время пути Кири ни разу не вышла из своей каюты. Она почти всё время пластом лежала на кровати, бездумно уставившись в потолок. В мыслях она постоянно возвращалась к недавним событиям в Бангкоке, и ей почему-то всё меньше и меньше хотелось верить, что Дабазов мерзавец. Её любящее сердце подсказывало, что они оба оказались жертвами какой-то бессмысленной и странной игры…

Все время штормило и её замучила морская болезнь. Чем дальше они уходили в Индийский океан, тем труднее ей становилось переносить качку. Палуба корабля то медленно-медленно задирала нос кверху, останавливалась на секунду в этом колеблющемся равновесии и, дрогнув, валилась вниз всё быстрее и быстрее, а затем, – с силой обрушившись в воду,… вновь устремляла нос вверх и этому не было конца.

Вслед за этим жутким маятником, в груди и животе у Кири возникало тянущее чувство какой-то отвратительной щекотки, холодел лоб и её буквально выворачивало наизнанку от рвоты. От этого наступала короткая передышка, а потом – всё повторялось заново.

Состояние Кири было настолько мучительно, что она думала, что, если бы была возможность как-нибудь вдруг, сейчас же умереть, лишь бы окончилось это ощущение постоянного выкручивания всех внутренностей, то она согласилась бы с равнодушною усталостью. Она почти ничего не ела, и Ком силой вталкивал в неё хоть какую-то еду, которую он приносил из камбуза.

Ехавшие с ними англичане, питались вместе с капитаном в салоне и, всякий раз, через Кома, приглашали и её, но Кири так ни разу и не смогла спуститься к общему столу.

К вечеру ей становилось легче – она засыпала, ненадолго, просыпаясь от нового приступа тошноты и так тянулись неразличимые сутки.

Однажды, проснувшись на рассвете, она почувствовала себя хорошо и первый раз вышла на палубу. Дул приятный свежий ветер и мелкие солёные брызги изредка долетали до её лица. Кири наклонилась, чтобы посмотреть на воду – внизу, под винтом, вода кипела белыми, как вспененное молоко, буграми, и далеко за их пароходом среди ровной широкой синевы тянулась, чуть змеясь, узкая зеленая гладкая дорожка, изборожденная, как мрамор, пенными, белыми причудливыми струйками. Белые чайки, редко и тяжело взмахивая крыльями, летели навстречу пароходу. Это говорило о близости берега – должно быть они уже обогнули Цейлон и теперь шли вдоль юго-западного побережья Индии.

До Бомбея, где будет двухдневная остановка и можно на время забыть о качке, было уже рукой подать и Кири было обрадовалась этой мысли. Однако, в ту же секунду у неё снова закружилась голова, и палуба под ногами опять стала странно неустойчивой, и ноги сделались ватными. Она присела на скамейку, потом встала, чтобы переменить место и сесть напротив, но ноги не слушались, и её вдруг с силой понесло вбок. Она понимала, что летит на другой конец палубы и попыталась ухватиться за перила, чтобы остановить этот полет… – тщетно!..