Горик взирал с такой надеждой, что немедленно хотелось помочь.

– Только вышел, – вздохнул Рома. – Найду – принесу.

– Не обмани, любезнейший, – изысканно попросил Горик, заваливаясь обратно за скамейку. И уже оттуда сообщил: – В Гатчину скоро поеду картошку копать, в зиму без запасов нельзя.

То есть вскорости Горик сколотит бригаду из трех-четырех собратьев, и двинут они в поля, где дозревают корнеплоды, чтоб успеть до массовой уборки умыкнуть по паре-тройке мешков на рыло и схоронить НЗ в одном из заброшенных погребов. Этой зимой Горик со товарищи выжили исключительно на таких запасах.

– Поедешь с нами? – проявил высшую степень гуманизма Горик, параллельно вновь уходя в небытие.

– Нет, – качнул головой Рома. – Некогда.

В Гатчину он не хотел. Наездился на электричках за два года, пока не было общаги. Да и что там делать? Мать живет – от Гатчины пять километров пехом.

Областным жителем Рома стал три года назад, как раз когда окончил школу. До того обретался с матерью неподалеку, на углу Малого и Одиннадцатой, в коммуналке, двумя сопливыми окнами на помойку.

Мать рассказывала: перед Роминым рождением у отца на заводе подошла очередь на квартиру, и им предложили однокомнатную в Веселом поселке, но кто-то умный посоветовал однуху не брать, а претендовать на двушку после рождения ребенка. Когда же появился Рома, грянули, как говорят по телевизору, судьбоносные перемены в стране.

Очередь на жилье сначала затормозилась, потом замерла, а через пару лет и сам завод сыграл в ящик, не пережив приватизации. Родители, по той поре молодые и энергичные, сами взялись за решение жилищного вопроса: продали жигуленок, бабкин дом на море в поселке Джубга и все вложили в акции, обещавшие на выходе тыщу процентов прибыли. Даже новый импортный холодильник, доставшийся матери по розыгрышу на работе, красивый, с двумя разными камерами, предмет зависти всей квартиры, продали соседям.

– Зачем он нам тут? – счастливо улыбалась мать. – Потерпим годок-то, да?

И топила дефицитный брусок сливочного масла в литровой банке с водой, чтоб не попортился.

Каждый вечер, это Рома уже помнил, семья считала прирост капитала, умиляясь телевизору, который без устали показывал таких же, как они, счастливых обладателей волшебных акций. На громадную прибыль предполагалось купить: квартиру, машину, обстановку, новые телевизор с холодильником и съездить всей семьей в Болгарию на курорт.

– Ну, сынок, – трепал его голову отец, – как советуешь, что еще приобрести? Деньги-то остаются!

– Дачу! – радовалась мать. – Клубнику посадим. Маму перевезем.

– Лучше самолет, – солидно вступал в беседу Рома, – к бабушке летать.

Идиллия продолжалась год. А потом Рома вернулся из продленки и на пороге комнаты споткнулся о люстру. Поднял голову, недоумевая, почему светильник на полу, и увидел отца, свисающего вместо нее с потолка. В новом костюме и праздничных белых носках. На одном болталась коричневая этикетка на толстой веревочке.

– Папа, – дернул за ногу Рома.

И тут же понял, что отец неживой. И страшно перепугался. И закричал – тонко-тонко, как электрический лобзик, которым сосед выжигал на фанерках из-под посылочных ящиков голых теток, чтоб продать у метро.

Сосед первым и прибежал на его крик. Вызванная с работы мать нашла записку, в которой отец просил прощения у жены и сына за все: фирма, которой они отдали сбережения – сплошные жулики и воры, их арестовали, но денег не нашли.

Следующие десять лет Рома с матерью прожили в той же коммуналке, бедно, скудно, тоскливо. Макароны, квашеная капуста, картошка – вся еда. На день рожденья – бутылка кока-колы, Останкинская колбаса и вафельный торт – пир! С Кубани иногда – сушеные фрукты, чеснок и сало. Одежда из секонд-хенда. Дома – старые отцовские треники, чтоб джинсов на подольше хватило.