– Прохор Петрович, – окликнул он помощника, спешащего в кузню с чертежами, – собери сегодня десятников да старшин, скажи, валун в реку сбрасывать будем.

– Как же, Яков Вилимович, – поразился Прохор. – Его ж вначале отрыть надо, а вдруг это вообще – скала?

– Откуда тут скала, Проша? – поморщился Брюс. – Ты же образованный человек, в грунтах разбираешься… Скликай народ к ночи, сам руководить приду.

В детстве бабушка рассказывала – вдруг вспомнилось.

Почему? Именно сейчас – почему?

Ребенком привыкнув и к этому пятну, и к мосту, и к тревоге, она не замечала всего этого. И в Москве не вспоминала. Как, впрочем, и бабушку. Сейчас словно голос ее услышала: «Это камень Атакан, Юляша».

Атакан… Лежит глубоко на невском дне, почти в море-океане и чавкает из самой преисподней окровавленной пастью.

– Давным-давно, когда ни тебя, ни меня на свете еще не было, и города не было, жили тут дикие племена. И поклонялись они страшному камню, который прозвали Атакан, значит – «Кровавый».

– Почему кровавый? Он злой волшебник?

– Очень злой. Питался тот камень человеческой кровью. Не дадут пищи, нашлет Атакан на людей болезни и беды, заставит враждовать и воевать, чтоб насытиться. Приходилось людям приносить человеческие жертвы, чтоб задобрить чудовище. Перессорились все, стали друг друга бояться, улыбаться разучились. А камню все мало.

– Кашки бы ему сварили и накормили.

– Не признавал Атакан ничего, кроме крови.

Маленькая девочка сидит на подоконнике, за коленки ее придерживает женщина, смотрят вниз, на реку. На небе – солнце, Нева ярко-синяя, праздничная, по Литейному мосту торопятся автомобили, на набережной много людей.

– С камнем ничего нельзя сделать? – Девочке страшно, она боится смотреть вниз. – Как дали бы по нему молотком! Разбили на мелкие кусочки.

– Нельзя. Стало бы много маленьких атаканов, потом бы выросли… Люди поступили по-другому. Принялись молиться Богу, чтоб избавил от напасти, утихомирил злодейский камень.

– Избавил?

– Конечно. Приказал Бог Неве выйти из берегов и смыть Атакан.

– Как? Он же тяжелый.

– Река сильнее. Видишь же, ничего сейчас на берегу нет.

– Он больше не вылезет наружу? – Девочка облегченно выдыхает и снова припадает к стеклу.

– Никогда. Только красным светом из глубины пугает, чтоб люди помнили: ссориться и враждовать нельзя.

– И обижать друг друга…

– Правильно, моя умница.

Женщина целует девочку в торчащую коленку, и Юля вдруг ощущает под тугими джинсами ласковое прикосновение губ.

Это же я… – вдруг понимает она. И бабушка. Моя бабушка! И голос… Бабушкин голос! Звучит в ушах, будто все это происходит здесь и сейчас.

Бабушка погибла вместе с мамой, в одной машине. Давно. Юля еще не ходила в школу. Мамино лицо не забывалось: в доме было достаточно фотографий, а бабушкиных – ни одной. Отец сказал, что бабушка никогда не снималась. Почему? Он вообще не любил о ней говорить. Как-то обронил, что бабушка была против их брака с мамой. Видно, до сих пор держал обиду.

Юля вошла в свою комнату, остановилась перед портретом мамы. Долго стояла, пытаясь понять, похожа ли на нее бабушка из недавнего видения. Выходило – похожа, очень. А Юля очень похожа на маму. У всех троих серые, заметно приподнятые к вискам большие глаза, узкие скулы с чуть втянутыми щеками, будто впалыми, яркие губы, малость растянутые, уголками вверх, словно все время улыбающиеся. Светлые волосы.

Конечно, если б мама и бабушка были живы…

Юля возвращается в гостиную. Картинка за окном совсем расплылась, словно одно из облаков прилипло к фрамуге и теперь настырно лезет в глаза, стекая по щекам обжигающими ручейками. Промокнув щеки портьерой, Юля проводит ею же по стеклу, стирая облако.