Мы идем дальше.

– Удачный вид из окон на собственный причал для яхт, – говорю я.

– И много там яхт?

– Ну, не Монако, конечно.

Мы подходим к окну, и он всматривается в темные силуэты пятнадцати- и двадцатиметровых мужских игрушек, каждая из которых стоит примерно столько же, сколько эта квартира.

– Ничего… ничего. – По голосу сорокалетнего мужчины становится ясно, что квартира ему нравится и он про себя начинает просчитывать тактику торгов, чтобы скинуть цену миллионов на пять-десять. Уже через полчаса он пожимает мне руку, которую украшает массивный Patek Philippe, а затем вальяжно садится в свой Aston Martin. Только что, самоуверенно улыбаясь, он сказал мне, что готов взять квартиру за сто тридцать миллионов, а это на двадцать миллионов меньше, чем за нее хотят, что сильно ударит по моим комиссионным. И дело не в том, что это чрезмерно дорого для него, просто он не может, не способен купить что-то, не отжав скидку. Предполагается, что я должен созвониться с ее владельцем и применить все свои таланты, чтобы сбить цену. «Я сделаю все возможное», – заверил я его. Через опущенное стекло авто я слышу, как он со своей породистой домохозяйкой обсуждает ресторан, в который поедут ужинать. Она говорит, как ей все приелось, как ни один ресторан в городе уже не способен ее удивить. Он отвечает, что тогда он сам решит, куда ехать. Если бы он знал, что я забуду о своем обещании выбить для него скидку уже через минуту, эта наглая, самоуверенная ухмылка растворилась бы на его лице так быстро, как будто ее облили серной кислотой.

Я смотрю, как Aston Martin исчезает за поворотом, и иду к своему, вернее, не своему, а прокатному Volvo. Впереди бесконечно длинная ночь. Ведь когда вы ложитесь спать, моя лучшая часть жизни, часть, которую не сжирает работа и сон, только начинается.

Темный переулок с разбитыми фонарями, целым рядом домов, заколоченных для будущего капремонта, который никогда не начнется, асфальтовой дорогой, чудом сохранившейся, видимо, после нацистской бомбежки, усеянной порванными мусорными пакетами и ползающими по ним крысами. Переулок, в который после одиннадцати вечера не зайдет ни один здравомыслящий человек. Он манит меня. Так обнаженная красотка манит умирающего мужчину, хоть он и понимает, что, возможно, это последняя ночь в его жизни. Я быстро иду, слыша вокруг себя шорох крысиных лап, и стараюсь не смотреть под ноги. Крысы не боятся, даже не отбегают в сторону, ведь это их территория. Подхожу к парадной, возле которой стоит парень, словно сошедший с кадров дешевого криминального сериала, изучающий меня снова и снова, каждый раз, как я появляюсь здесь.

Я молча киваю ему и начинаю расстегивать пуговицы на пальто.

– Проходи.

– Спасибо.

Да неужели?! Почти два года, по два раза в неделю, он или его напарник шмонали меня, чтобы в очередной раз убедиться, что я не вооружен.

Я прохожу внутрь забитого досками дома из старого кирпича. Нужно отдать должное, здесь уже нет крыс и мусора, а путь освещает мягкий теплый свет, идущий от прикрученной к стене работающей лампочки. Поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как меня сверлит взглядом еще один герой, чудом избежавший пули в девяностые. За два года он просверлил во мне, наверное, с сотню дырок, но, по-видимому, не устал от этого занятия. Он стучит в дверь, находящуюся позади него. Она открывается, и мне разрешают войти. Вот оно, то место, ради посещения которого я целыми днями впариваю сотни метров жилья.

Здесь на меня набрасывается целая какофония запахов, это смесь запаха кубинских сигар, липкого запаха отчаяния, дешевой туалетной воды с нотками удачи, бьющий в нос аромат пролитого коньяка с привкусом азарта.