Хомиша словно колючие снежинки ужалили. Он вдруг понял, как невежливо и неразумно ведет себя. Его печаль была жгучей и размером со все Многомирье, но разве справедливо накрывать своей печалью того, кто пытается тебя вытащить из-под ее тяжелого покрывала?

– Лапочка, и то верно – я глупышец! – попытался исправиться Хомиш. – Такие речи не дело вести доброму муфлю. Верно говоришь, я до сих пор тревожусь за Лифона.

– Как можно? – взмахнула лапками Лапочка и села опять рядом с муфлем. – Даже странно до икоты. Хомиш, ну как можно вспоминать об том бесцветном муфле? Он принес лишь напасти. Как? Вразуми меня. Твоего глифа умыкнул, в мир людышей тебя утащил, терпеть наказание заставил. Не уразумею.

– Поди рассуди. Все позабыл я, – Хомиш замолчал. Лапочка почувствовала, он что-то еще недосказал, и не стала перебивать. Хомиш вздохнул тяжело и громко, и действительно продолжил: – Думается мне, все, что происходит сейчас в Многомирье – из-за нас. Из-за того как раз проступка, про который ты сейчас вспомнила – ну, когда мы слетали в мир людышей.

– Мы? О, Хомиш, бедняжечка! Да ты при чем? Наговаривать не нужно на себя, – и Лапочка, к огромной неожиданности Хомиша, резко обняла его и так же резко оттолкнула. – Извини, – ее щечки зарделись.

– Наоборот ровно – спасибо, – смягчил голос Хомиш.

– Я тебя чудесно знаю, совсем ты ни при чем. Вот и все.

– Лапочка, вместе мы с ним натворили дел, – продолжал отрицать Хомиш. – Все беды Лифона, все тревоги мои и все те мороки, которые начали бродить по Многомирью. С того дня и поползли слухи о бедах и напастях.

– Вдруг мне с тобой не просто скучливо, но и жутко стало. Прилечу лучше в другой раз. Тем более, теперь мы оба не укладываемся в спячку. Да? И времени теперь уф как много – все белоземье наше.

Лапочка развернулась, спустилась со ступеней и пошла к своему глифу.

Хомишу было холодно, но он не спешил. Еще задержался, сидючи на ступенях. Плавное движение белых хлопьев словно околдовывало его и немного успокаивало. Муфель, не мигая, смотрел, как граница между небом и землей стирается, в то время как с неба спускается белое-белое. Хлопья становились крупнее и падали уже не отдельными крошками, а целыми семействами. Белое-белое укрывало все, что еще недавно было сочно-зеленым.

Белое-белое укрывало рукава его теплого кафтана и ботинки с выглядывающими из них вязаными мамушиными носочками; ступени крыльца и редких прохожих муфлей, кутающихся и торопящихся в печное тепло; широкую круглую площадь перед храмом Радости; остроугольные крыши жилищ деревни Больших пней из веток да соломы; дворы с разросшимся плутошником и непечалиусом да изящные скамейки в них; проулки и поля заснувших до тепла радостецветов.

Все зеленое, серое и земляное превращалось в чистое, сверкающее и дышащее новизной и свежестью.

«Так же и мои воспоминания, – подумал Хомиш. – Они тоже скоро покроются белым-белым, и станет светло».

Белое-белое заклокотало, и на площадь перед храмом, где только что было тихо, с гиканьем и улюлюканьем выскочили пятеро молодых муфлей верхом на каняках. Один из них, чья голова ярко выделялась оранжевым цветом, был хорошо знаком Хомишу. Рыжик Роу звали его. До смешного было видеть рыжего муфля на рыжем же каняке. Такие пятнистые огненные жеребчики да кобылки водились только на заднем скотном дворе семейства Роу.

Лихая компания во главе с рыжим муфлем с трудом справлялась с животными. Те прыгали, кружились, взбивали копытами ровное пушистое одеяло. Муфли явно впервые оседалали таких же молодых, как и они сами, каняк. Но всем забава доставляла звонкое удовольствие. Жеребчик Рыжика Роу, совсем необъезженный, прыгал выше других и, чего и стоило ожидать, после очередного залихватского «хой, хой, хой!» встал на дыбы, и Рыжик Роу под общий смех свалился в сугроб. Оставшиеся четверо, не медля ни секунды, попрыгали за ним. Весельчаки собирали сбившиеся снежные хлопья в горсти, комкали их и кидали друг в друга.