С тех пор я решил, что буду из всех деревьев знать только клен. И я уже устал рассказывать.

Молодые мужчины понурили головы и загрустили каждый о своем. Общежитие отчетливо возвышалось всеми своими пятью этажами на другом конце небольшой улицы. Ева соотносила в своей голове причину – грустный голос Ника, историю, в конце которой нет слов «и жили они долго и счастливо» – со следствием – приутихшими, опустившими головы и плечи друзьями, задумчивыми взглядами. Не самая понятная для Евы реакция. В ее мире не было до этого момента места для таких эмоций и переживаний. Как и места для деревьев, цветов, кустов. Ева во всем этом всегда очень плохо разбиралась, но изредка ей очень хотелось действительно видеть в розах (а так она называла все, что было похоже на цветы) повод для радости (а так она называла любое чувство, что не было похоже на боль).

Они продолжали идти, понурив головы немного. И каждого обуревало страстное желание избавиться от остальных. Побыть наедине с сегодняшним днем. Не отдавать его никому. Ощущать его полностью и быть полным эгоистом по отношению к самому себе. Их рты больше не желали произносить ни звука, уши совершенно не собирались слушать. Что бы там кто ни говорил. Они все ощущали страшную усталость. И выхода для них иного не было, кроме стеклянных дверей входа в общежитие. Где, благодаря такой разумной постройке их неведомых предков, было достаточно прохладно. Чтобы в одиночестве провести остаток дня, о котором они больше никогда не будут вспоминать. Если не считать те редкие моменты в самом разгаре тусовочного веселья, когда вдруг так сжимается все внутри. И ты вспоминаешь эти липкие и томные одинокие вечера. Когда ты бы мог развлекаться, но выбрал лежать на кровати и занудством усыплять себя.

Повинуясь общему настроению, Ева не спешила никого тревожить своими наблюдениями. И вопросами, ответы на которые помогли бы ей лучше понять этих странных людских существ вокруг нее. Она молча подобрала свой любимый чемодан. Вообразила его верным песиком, дала ему имя – Клаус. И подняв голову на достойную достойной девушки высоту, начала свое восхождение по ступеням общежития.

Ступеней было всего три, хоть и высоких, бетонных ступеней. Она без проблем преодолела их все и была слишком занята одновременным открытием двери и протискиванием в нее себя и чемодана, чтобы обращать внимание на некоторые неприятные обстоятельства.

И дело было вовсе не в том, что молодые люди ей не помогли. Она для них просто не существовала сейчас. Они хотели быть одни и полностью удовлетворяли это свое желание.

Дело было в том, что забытый где-то там, в районе кустов, хвост антикошки все же выследил Еву, шел за ней по пятам, изучал ее. Он не желал ей зла. Он вообще не мог желать того, о чем не имел ни малейшего понятия. Потому что знать о зле можно только зная о добре. Но хвост не оперировал этими понятиями. Он всего лишь знал, что, как только Ева переступит порог этого дома, дом припомнит ей все. И больше не выпустит из себя. И не будет для нее надежды, потому что уже сейчас те немногие, кто мог свидетельствовать в пользу ее присутствия, вычеркивали из своей реальности и Еву, и друзей, и самих себя. У Евы не оставалось практически никаких шансов когда-нибудь выбраться из общежития. Хвост антикошки возбужденно вилял. Ева продолжала свои попытки по перемещению сквозь неприветливый дверной проем.

– Йобушки-воробушки! – с чувством и полным отсутствием цензуры выругалась Ева.

И скрылась в темном прохладном коридоре.

Никто не заметил потери. Никто больше о ней не вспомнил. Ник, Алекс и Макс молча докурили очередную сигарету и разошлись смиренно по своим комнатам для депрессирования в последние дни лета. Хвост антикошки довольно возвращался в родные кусты, чтобы рассказать о произошедшем телу антикошки, которое в свою очередь (очередь устанавливается в начале каждого отчетного периода) расскажет об этом разуму антикошки. То есть сама антикошка узнает обо всем произошедшем примерно через неделю.