Размышляя над причинами столь бедственного положения еврейской прозы, Иче-Герц нашел объяснение этому в целом ряде взаимосвязанных причин.

Первая из них, по его мнению, заключалась в том, что секулярная еврейская литература начала развиваться чрезвычайно поздно и за спиной еврейских писателей попросту не было той литературной культуры, которая уже сформировалась в XIX веке в русской, английской, немецкой и французской литературе.

Но самым большим злом для еврейской литературы Зингер уже в те годы считал чрезмерную заидеологизированность еврейских писателей, их почти повальное увлечение социалистическими идеями и – как следствие – категорический отказ от того культурного багажа, который накопил еврейский народ за тысячелетия своей истории. Все, что было связано с еврейской культурой и традицией, с их точки зрения, было достойно в лучшем случае осмеяния; религиозная литература, продолжавшая оказывать огромное влияние на мироощущение и сам образ мышления большинства евреев того времени, должна была быть как можно скорее списана на свалку истории.

Но, отказываясь от всего этого, еврейские писатели обедняли и язык, и жанровый диапазон своих произведений. К примеру, жанр исторического романа и в литературе на идиш, и в нарождающейся литературе на иврите отсутствовал начисто. А ведь то, какие возможности таит в себе этот жанр, можно было понять хотя бы по «Войне и миру» Толстого!

Пройдут годы – и именно Башевис-Зингер подарит миру «Сатану в Горае», «Раба» и целый ряд других произведений, которые с полным правом можно отнести к вершинам мировой как эзотерической, так и исторической прозы.

Но тогда он поделился этими своими размышлениями лишь все с тем же Тодрусом, в беседах и спорах с которыми он провел многие свои вечера. Убежденный материалист и атеист, Тодрус не принимал увлечения своего друга мистикой, статьями о спиритизме, телепатии, паранормальных явлениях, и уж тем более веры Иче-Герца в Бога, в переселение душ, в демонов и т. д. Любую рассказываемую Зингером подобную историю он тут же пытался объяснить некими вполне естественными причинами, и даже если не находил такого объяснения, то все равно стоял на своем. Вместе с тем Тодрус, безусловно, симпатизировал своему юному другу, сознавал всю неординарность его личности, находил многие его мысли о литературе достаточно верными. Эта симпатия была, несомненно, взаимной, и оказала немалое влияние на становление личности Исаака Башевиса-Зингера – не случайно он посвятил Тодрусу столько страниц книги «В суде моего отца»; не случайно его черты угадываются в личности того часовщика, который стал духовным наставником главного героя роман «Семья Мускат» Асы-Гешла.

Тем временем Пинхас Зингер получил место раввина в небольшом галицийском местечке Джикува, и вскоре туда же отправились из Билгорая Батшеба с младшим сыном Мойше. Оставаться после этого в Билгорае Иче-Герцу не имело смысла, и он должен был для себя решить, что ему делать дальше – вернуться в Варшаву, как это сделал после многих приключений на Украине и в России его брат Исраэль-Иешуа, или пожить какое-то время у родителей.

Письмо от старшего брата вроде бы не оставляло никаких сомнений: ехать надо в Варшаву.

В своем письме брат рассказывал о том, как в 1918 году оказался в Киеве, где принял самое деятельное участие в литературной жизни, свел знакомства со всеми местными еврейскими писателями и поэтами, сам активно писал и издавался. Затем он оказался в Москве, некоторое время работал там в идишском журнале, но, в конце концов, окончательно разочаровавшись в коммунистических идеях, в 1921 году вернулся в Варшаву. И вот после этого брат сообщал о самом главном: в Варшаве он стал соредактором журнала «Литературешен блаттер» («Литературные страницы»), и, если Иче еще не оставил своей детской мечты стать литератором, то он – помня о его врожденной грамотности – готов помочь ему устроиться в этом журнале корректором, а его дальнейшая карьера будет зависеть от него самого.