– Получайте! – бросил он по-итальянски мэтру Рене, но одного этого слова оказалось достаточно, чтобы Тофана вздрогнула – то был его голос, голос Филиппа де Гастина.

– Смею спросить, – промолвила она с улыбкой на том же языке, – не имею ли я счастье видеть соотечественников?

– Да, сударыня, – ответил Альбрицци, – мы все трое итальянцы: граф Лоренцано, из Флоренции, шевалье Базаччо и маркиз Луиджи Альбрицци, из Неаполя… к вашим услугам.

По мере того как он представлял иностранке своих спутников и себя самого, все трое вновь отвешивали даме поклоны.

– А мы с кем имеем честь говорить? – спросил Базаччо.

– С графиней Гвидичелли, сударь, – ответила Тофана, пристально взглянув на собеседника.

Тот и бровью не повел.

– Прекрасное имя! – промолвил он спокойно.

И оно действительно таковым являлось – Тофана выбрала самое подходящее.

Но ничто не задерживало их больше у Рене.

Пройдя мимо графини, итальянцы вновь – уже в третий раз – поклонились и вышли из лавки.

– Странно! Очень странно! – пробормотала Тофана, провожая взглядом живую копию Филиппа де Гастина.

Рене окинул Великую Отравительницу вопрошающим взглядом, ожидая объяснения этой сцены, которая, впрочем, удивила его не больше, чем Лоренцано, но Тофана вовсе не собиралась что-либо ему объяснять – застыв на месте, она продолжала повторять: «Странно! Очень странно!»

Внезапно, хлопнув в ладоши, она бросилась к небольшой дверце, которая соединяла лавку с жилыми покоями.

Вопреки Лоренцано, вопреки маркизу Альбрицци, вопреки всем и всему, что-то ей подсказывало, что шевалье Базаччо был не кем иным, как графом Филиппом де Гастином. Но зачем ему понадобилось это превращение? И вообще, было ли то превращение? Прежде всего ей нужно было убедиться, что предчувствия ее не обманывают, а далее действовать по обстоятельствам.

Бал в Лувре был некогда грандиозным событием не только для двора, но и для всего города. В подобных случаях бедняки и богачи, молодежь и старики, люди из народа, толпами сбегались в окрестности дворца, забывая о привычных занятиях или развлечениях, чтобы поглазеть на прекрасных дам и сеньоров, восхититься блеском огней, пробивавшихся сквозь окна старинного обиталища королей, или аккордами бальной музыки, доносившейся до их ушей.

Всю ночь, пока король и королевы, принцы и принцессы развлекались в Лувре, буржуа и рабочие, их жены и дочери, стояли на улице – зачастую, на ветру или под проливным дождем, – бурно и от всего сердца приветствуя веселье своих господ.

Наивные и славные люди – это веселье было ему только в радость! Они еще не говорили себе: «Эти скрипки и огни, шелка и золото одеяний великих мира сего, превосходные вина, которые они пьют, и лакомства, которые они съедают, – за все это ведь платим мы, и только мы!» Они платили… и были довольны!

Вряд ли кто может отрицать тот факт, что французский народ имеет природную склонность к тому, чтобы им управляли, и забывает об этой любви он лишь тогда, когда им управляют крайне плохо!

В девять часов король, подав руку королеве, вошел в главный дворцовый зал. Прибытие их величеств стало сигналом к балу.

Ни Карл IX, ни Елизавета не танцевали, но Маргарита Валуа и ее сестра Клод обожали танцы. Особенно они любили павану, испанский бальный танец, который длился около часа, и который могло танцевать – как в наши дни кадриль – неограниченное число пар.

Король наблюдал за паваной в компании королевы Елизаветы, герцогов Анжуйского и Ангулемского и королевы-матери, который в тот вечер пребывала в прекрасном расположении духа, находя комплимент для каждой дамы, приятное слово для каждого сеньора.