Судьба же поручика лейб-гвардии Конного полка Антона Кречета, вместе с которым Берсенев рос и которого считал чуть ли не своим названым братом, решилась еще сто лет назад. Когда его прапрадед, тоже Антон Кречет, заменил собой убитого при Бородино командира кирасиров Его Величества и повел остатки полка в бой. Причем прорыв кирасиров отбросил превосходящие силы французов за дальние редуты, и раненого командира проведал в госпитале лично император Александр Первый, приколов к тяжело вздымающейся груди раненого крест. С тех пор мужчины в семье Кречетов чуть не с рождения зачислялись в гвардейский Конный полк и, кроме как кирасирами Его Величества, никем быть не могли. Да и, по совести сказать, ничем себя и не мыслили. Вот только мужчин в роду Кречетов со времен Бородина почему-то с каждым поколением рождалось все меньше.

Получилось так, что названный в честь прапрадеда Антон Кречет, лейб-гвардии поручик двадцати пяти лет от роду, остался единственным из продолжателей славного рода кирасиров. Потому великий князь Дмитрий Александрович, куратор Конного полка, своим решением оставил молодого кирасира в казармах. Все равно полк определили в резерв. Теперь поручик изо дня в день, стиснув зубы, муштровал новобранцев на плацу. Даже не представляя, как скоро его военная наука им пригодится. И, главное, полезна ли наука, которой обучает офицер, так с начала войны и не понюхавший пороху.

– Везде пишут одно и то же: механик автомобиля видел, как в статского советника Петра Зацепина стрелял дворник, – сказал Антон, чтобы уйти от неприятной для него и опасной для Берсенева темы.

– А куда девался этот дворник, газеты не пишут?

– Нашли в соседнем дворе. Связан, оглушен, но жив, курилка. Не помнит ничего.

– Получается, застрелил Зацепина все же не тот дворник? – обозначив улыбку, Алексей налил коньку себе и Кречету.

– Алешка, не морочь мне голову! Как говорится, ежу понятно: убийца просто переоделся дворником. Значит, это – террорист, анархист какой-нибудь. Вот же пишут, – Антон кивнув на сложенный газетный лист, – Снова Боевой Отряд Новой России, опять листовку в редакцию прислали!

– Это еще что за фрукты?

– Да уж фрукты! Ладно, теперь террористам точно крышка… Думаю, очень скоро вот эта же газета тиснет на первой странице благую весть: изловили товарищей анархистов, погнали во глубину сибирских руд. Ясное дело, не всех, а тех, кого не повесят.

– Откуда такая уверенность?

– Государь высочайшим указом поручил искать террористов лично начальнику Охранного отделения Петрограда. Ну, а уж Константин Иваныч свое дело знает.

– Кто?

– Отстал ты от жизни, Алешка… Начальник Охранного, генерал-майор Глобачев! Я, сам понимаешь, лично с ним не знаком. Но можешь мне поверить, Константин Иванович – большая умница, предан государю и доверие оправдает. Или, – Кречет выдержал короткую паузу, глядя Берсеневу прямо в глаза, – застрелится. По законам чести офицера и дворянина.

Разговор все еще грозил зайти явно не в нужную обоим сторону. Потому Алексей просто призывно поднял свою рюмку. Молодые офицеры чокнулись, звякнув хрусталем о хрусталь, выпили и принялись за легкие закуски.

– Мы вот с тобой коньячок пользуем, – отметил Кречет. – Знаешь, почему нам его принесли? Потому что я лично знаком с владельцем этого ресторана. Вы там, на фронте, небось никогда и не знали о «сухом законе». Здесь же получить отменный коньяк и пристойное крымское вино можно только в виде большого одолжения. И, конечно, переплачиваешь жутко.

– Ты потому на фронт рвешься? – Берсенев вскинул брови. – Не завидуй, Антон. Я в госпитале слыхал, нынче в Петрограде аптекарские рецепты в цене. Спирт только по таким вот рецептам отпускают. Так что народ пьет везде одинаково. Только в окопах солдатам часто делать больше нечего. Знаешь, с кем я сражался последнее время? Думаешь, с германцами? Как бы не так! То своих же мародеров по окрестным деревням вылавливаем. То самогон или денатурированный спирт конфискуем. А то – агитаторов хватаем, – отодвинув тарелку, Берсенев наклонился ближе к Кречету, проговорил негромко: – Антон, наша армия и наша держава уничтожат себя изнутри скорее, чем любой внешний враг – нас. И молчать об этом все труднее.