– А разве, когда рушится плотина, вода уходит в песок? – спросил Ларсен. – Революция сама выбирает, куда ей прийти. А хоть бы и в наш дом.

Эриксон надолго смолк, не находя ответа, нахмурился. В наступившей тишине дробно постукивали поршни двигателя, бросая пароходик в мелкую дрожь.

– Так говоришь: совесть? – вдруг язвительно напомнил Эриксон о начале их разговора. – Тогда, вместо нашей пустой болтовни, лучше спускайся в кочегарку. Больше пользы. А совесть… она тоже химера. Ее руками не потрогаешь. И забери свою манжетку, – он смахнул ее со стола. Она упала на пол картой-схемой кверху.

А внизу, в удушливой копоти топки, кочегар отдал Ларсену лопату и концом грязного шарфа, который постоянно висел на его шее, вытер потное лицо. Присев на ящик, передыхая, стал наблюдать, как неловко и неумело, но зато быстро и старательно Ларсен черпал, носил и забрасывал в топку уголь.

– Э-э, так не нужно! – остановил Ларсена кочегар и, отобрав у него лопату, начал от большой кучи подгребать уголь почти к самой топке и лишь затем стал размеренно, с передышками метать уголь в ее жерло. Возвращая Ларсену лопату, может быть, впервые за все время плавания он ему улыбнулся:

– Тебя кто, капитан учил так отмахивать? Не нужно! Видел, как это делаю я?.. Рабочий должен научиться беречь силы. А то может так получиться, что, кроме крепких слов и слабых сил, у нас ничего не останется… ну, когда они нам понадобятся. – И, ободряюще хлопнув Ларсена по спине, он покинул кочегарку.

После того как миновали Нарвскую губу и Усть-Лугу, Финский залив стал сужаться, и уже даже без бинокля можно было видеть оба берега одновременно. Это почувствовала и «Эскильстуна». Волна здесь становилась уже не такой крутой и более дробно стучала в борта. От этого она не раскачивалась, а лишь мелко дрожала.

Кочегар вошел в каюту-столовую, протиснулся мимо капитана к столу.

– Зачерпни воды и хоть с рук смой свою вонь, – брезгливо сказал Эриксон. – Прими человеческий вид.

Не обращая внимания на слова капитана, кочегар повернулся к Элен. Та поставила перед ним чашку кофе и осталась стоять возле него, в нерешительности ожидая, во что выльется гнев капитана.

Кочегар невозмутимо отхлебнул из чашки, остальное содержимое вылил себе на руки и старательно их помыл. Вытерев об штаны, с некоторым вызовом положил их перед Эриксоном на стол ладонями вверх.

– Ну и чем тут так воняет, что у тебя нутро выворачивается?

– Дерьмом, вот чем, – сплюнул на пол капитан.

Кочегар сощурился.

– Есть такая грязь, которую ничем не отмоешь, сколько не три. Разве тебе не приходилось от голода в чужих мусорниках рыться? Почти уверен: приходилось.

Эриксон понял: кочегар от обиды взбунтовался. А он из тех парней, которые нелегко ее прощают и, похоже, все это вряд ли кончится добром. Он молча встал, перевернув чашку с недопитым кофе, давая тем самым Элен знать, что ему больше ничего не нужно, и решительно вышел.

– Мы одной крови, парень! – вслед ему крикнул кочегар. – Только ты на ступеньку выше. Но не забывай, что она очень шаткая!

Эриксон сменил рулевого и в одиночестве стоял на мостике. Придерживая одной рукой штурвал, курил сигару. Стычка с кочегаром не особенно его расстроила: до возвращения в Стокгольм он никуда не денется, и его придется терпеть. А там… там он навсегда исчезнет с его глаз. Придут другие, не такие гонористые, более покладистые. Жизнь не только все, но и всех расставляет на свои места.

«Эскильстуна» бежала на полном ходу. И, несмотря на то, что до Петрограда уже оставалось совсем немного, рукой подать, орудийная канонада не усиливалась, а, наоборот, выстрелы становились все реже и раздавались они теперь уже далеко позади. Это и успокаивало, но и тревожило Эриксона.