Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.

Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой – не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения – предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда – о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости – принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.

Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, – «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична – существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное «о-о!..», за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека.

Непознаваемое – это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации. Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование «светящейся темнотой», на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).

Как видим, мышление развивалось благодаря трем институциям, уже в ранний период своего существования пожелавшим откреститься друг от друга – в большей или меньшей степени, принципиально или уклончиво: религии, оккультизму и науке. Все эти области духовной активности подразумевали наличие у человека любопытной ментальной способности – рефлексии. Только рефлексирующее существо может разговаривать о фиктивных принципах, о категориях, которые невозможно найти в эмпирическом опыте, о предмете вышеупомянутых дисциплин.

Рефлексия действительно обладает любопытными свойствами: она и принадлежит сознанию, как все в него входящее, и не принадлежит ему, поскольку может представлять само сознание как объект. Гуссерль определял рефлексию так: «название для актов, в которых поток переживания со всеми его разнородными событиями… становится ясно постигаемым и анализируемым». С точки зрения дона Хуана, рефлексия – это акт внутреннего диалога, где предмет восприятия отстраняется и многократно проходит через перцептивные фильтры, чтобы стать собственно объектом, предметом анализа и синтеза, абстракции (обеспечивающей возможность дальнейшей редукции или генерализации, любых операций с его представлением в ментальном пространстве). Понятно, что рефлексия создает массу фикций, условных значков, чтобы мыслящий не перерабатывал всю массу сенсорных впечатлений каждый раз, когда он принимается мыслить.