Лейдеман дернул рукой, и я поняла, что что-то его смутило.

– На… на баскском? – произнес он так, будто мне не поверил. – Откуда ты знаешь, что это было на языке басков?

Все образы пропали, словно кто-то нажал на кнопку. Страх тоже исчез, я чувствовала лишь невероятное раздражение. Похоже, раздражение помогает против страха. Отлично. Вот о чем индейцам надо было рассказывать своей ребятне.

Я убрала его руки, подняла телефон и холодно ответила:

– Может, оттуда, что я шесть лет жила на севере Испании, в Стране Басков?

Сбитый с толку, он отодвинулся на кресле назад. Так ему и надо, пусть лучше готовится к встречам. Хотя, стоит признать, что тут скорее виноват мой отец. Он вечно делает вид, будто этого эпизода никогда не существовало. Очевидно, по инициативе Анны.

– Прости, пожалуйста, я не знал.

Судя по таймеру, у нас оставалось еще десять минут. Я встала и подошла к скошенному окну.

– Может, нам стоит сначала познакомиться… – сказала я, бросив надменный взгляд в его сторону.

Ну все: наморщив лоб, он начал перелистывать блокнот. Наконец, отложил его в сторону и сказал:

– Ты права. Я слишком резко перешел к… твоей проблеме. Извини.

Я тут же поняла, в чем причина. Плюхнувшись обратно в кресло, я ответила:

– Вам позвонил мой отец. Скажете, что нет?

Бинго, он тут же покраснел. Меня это даже немного позабавило, но в то же время я проклинала отца. Сегодня утром он и у меня спросил, есть ли прогресс. И смогу ли я присоединиться к Евхаристии.

– Видимо, твоему отцу очень важно, чтобы ты как можно скорее вернулась в церковь.

– Жизненно необходимо, – фыркнула я. – Но самому ему плевать. Это все Анна. Святее папы римского и до ужаса печется о спасении моей души. По ее словам.

– Почему? Спасение твоей души находится под угрозой?

– Она считает, что да. Потому что я стала ходить в церковь только после появления Анны.

– Не совсем понимаю. Обычно матери присутствуют в жизни своих детей с довольно раннего возраста, не так ли?

Мы впервые одновременно улыбнулись.

– Анна мне не мать. Моя родная мама умерла, когда… ну… при родах. Моих родах. Точнее, когда рожала меня. Анна появилась, когда мне было пять. Маленькая пятилетка-язычница, так она меня называла. Воспитанная, по ее словам, бабкой-еретичкой.

– Кем? Еретичкой? – Лейдеман заглянул в блокнот, где все это время что-то торопливо записывал. – Да уж, такое словечко сейчас услышишь нечасто. И чем же твоя бабушка обязана столь необычной характеристике?

– Когда мы садились за стол, она все время говорила: «Спасибо тебе, солнце, за эту замечательную пищу и за то, что все это выросло под твоими лучами».

У нее был просто гигантский огород. Я всегда помогала ей пропалывать грядки и собирать урожай.

– И упоминание солнца – это все?

– Анне этого было более чем достаточно. Она католичка до мозга костей. По сути, фанатичка. Нам еще повезло, что не радикальная мусульманка, иначе устраивала бы теракт за терактом.

Лейдеман никак не отреагировал, лишь в очередной раз пробежался глазами по своим записям.

– Значит… До шести лет ты жила в Стране Басков?

– В пятнадцати километрах от Витории-Гастейс, если точнее. На ферме у бабушки с дедушкой.

– А твой отец тоже там работал?

– Нет, он работал в Бильбао, в Музее Гуггенхейма. Там он и познакомился с Анной. Но отцу тогда было проще остаться в Витории, кому-то надо было за мной присматривать, пока он был на работе.

– Понятно.

Осталось две минуты.

– Одри, а у тебя есть братья или сестры?

Я уже собиралась встать. Не имела ни малейшего желания снова услышать, как меня прерывает этот гребаный звон.

– Сводный, Пабло. У него синдром Дауна, и он живет в интернате. Анна думает, что это ее так Бог наказал, но ей все говорили, что в сорок четыре лучше не рожать детей. Просто яйцеклетки уже плохие. На следующей неделе в то же время, да?