– А я тут видел, как важный чин приехал, – не прекращая жевание, сообщил Ванька. – Я комнату запирал и вижу, как в соседнюю дверь вносят чемоданы и сундук. Чемоданы хорошие такие и сундук добротный. Да и комната там побольше нашей. «Кто ж приехал?» – спрашиваю. А мне: «Не твоего ума дело». Ну, я сразу подумал, что постоялец важный. Спросил сейчас полового: «Кто ж приехал?» А половой и говорит: «Чиновник. Из самого Петербурга! С секретным предписанием». Вона как, барин! Вот с кем мы теперь соседствуем.

– Да нам-то что за дело, – пробормотал Ржевский. – Предписание это до нас не касается.

* * *

Расписные санки, запряжённые серым в яблоках рысаком, мчались по невысокому, почти пологому берегу Волги, совершенно заметённому снегом. Берег этот именовался набережной, хотя домов здесь было совсем мало и большинство из них – деревянные избы в три окна.

Санки, направляемые Ванькой, подъехали к одному из немногих больших строений – двухэтажному зелёному дому с колоннадой по фасаду, смотревшему в сторону реки, – и остановились у кованых ворот.

– Эй, борода! Открывай! – крикнул Ванька дворнику, который неторопливо подметал снег перед домом. – К твоему барину гость приехал.

– Какому барину? – спросил дворник, глянув на санки и продолжая своё дело.

– Как «какому»! К Никодимову, – ответил Ванька.

– Нет у меня барина, – возразил дворник. – Есть барыня. А Никодимов у неё комнаты снимает. И он мне не барин.

– Всё равно открывай! А то барыне твоей пожалуемся! – крикнул Ванька.

– А барыни дома нету, так что не пожалуетесь, – пробурчал дворник, но ворота открыл.

Ржевский, кутаясь в шубу, проворно поднялся из санок и взбежал на крыльцо, однако пришлось громко и довольно долго стучать прежде, чем поручика впустили в дом.

Дверь открыл какой-то старый лакей с большими седыми бакенбардами, каждая из которых была, как борода.

– К Никодимову. Ржевский Александр Аполлонович, – коротко произнёс поручик, кинув на руки лакею свою шубу, но пока этот слуга ходил докладывать, пришлось постоять в просторной передней, где паркет устлан толстыми коврами, а подоконники уставлены геранью.

Затем настало время подняться – по широкой, поскрипывающей деревянной лестнице – на второй этаж, но и там не сразу состоялась встреча. Другой лакей, молодой и, судя по всему, служивший самому Никодимову, а не хозяйке дома, проводил Ржевского в кабинет и оставил одного:

– Барин сейчас будет.

При виде обстановки кабинета поручик опять, как вчера на балу, испытал смущение, которое чувствует провинциал перед столичными франтами. У Ржевского, как у всякого помещика, в усадьбе имелась комната, которую он звал кабинетом, но… окончание этой мысли казалось проще выразить тяжёлым вздохом, чем словами. Мебель в том «кабинете» была старая и разномастная: стол из одного гарнитура, шкаф – из другого, и не нашлось бы даже пары одинаковых стульев – все разные. Ковры погрызены мышами и потёрты, картины на стенах – бумажные, засиженные мухами, а потолок – давно не белый, что-то среднее между серым и жёлтым.

Правда, если не иметь перед глазами других примеров, то кабинет Ржевского казался уютным в том смысле, как слово «уют» понимают убеждённые холостяки: каждая вещь находилась на месте, порой странном, но строго определённом. К примеру, курительная трубка, воткнутая в рот кабаньей головы, висящей на стене, и кисет с табаком, повешенный рядом с трубкой – на клыке того же кабана. А ещё – гитара, томно лежащая в углу дивана, на которой Ржевский давно дал себе слово выучиться играть, но находил время лишь раз в месяц, в минуты особой скуки. Наконец, с краю стола валялась колода карт, которую поручик использовал для «гадания»: перетасовывал, раскрывал веером – разумеется, рубашкой к себе – а затем наугад вытаскивал червовую даму, и почти всегда удачно. Гости, видевшие этот фокус, полагали, что колода краплёная, но Ржевский при таких словах делал обиженное лицо.