Убедившись, что в амбаре никого, Васька вернулся, встал перед столом и, не говоря ни слова, жгучим, пронзительным взглядом уставился на закромщика. Тот испуганно молчал и чем дольше длилось молчание, тем, он, казалось, становился меньше, всё сильней вжимаясь спиной в бревенчатую стену.

– Ну а ты чего сидишь? – наконец заговорил Филин. – Вставай. К князю на правёж16 пойдём.

– Ч-ч-ч-ч-чего это? – заикаясь, промямлил закромщик.

Филин бросил перед ним грамотку, которую прихватил в доме Лапшина.

– А вот чего. Поведаешь, как так вышло, что из Водопьяновки в подать кажный год девяносто пудов ржи уходит, а в княжеские закрома только тридцать пять попадает. Куда остальное просы́палось? И почему в сошных книгах ваших заместо ста десятин земли за селом всего семьдесят четей водится. Всё поведаешь, как горящий веник к брюху поднесут. – Филин говорил тихо, с холодной угрожающей усмешкой, но потом вдруг изменился в лице, выпучил глаза, скривился в яростном оскале и заорал страшнее раненного зверя. – Ах ты сучий потрох, вор поганый, за всё ответ держать будешь!

Васька руками упёрся в один край стола и другим прижал закромщика к стене.

– Д-д-да ч-ч-ч-его ж я то? К-к-к-райний нешто? – заверещал огнищанин. – Б-б-будто по доброй воле. Сам пону́жден был.

– Понужден? Кем?

– Так ведь князь покойный сам. Иван Иванович.

Обескураженный Филин на мгновение ослабил хватку, и закромщик успел вдохнуть с болезненным хрипом, но тут же Васька надавил на стол с ещё большей силой.

– Ну ты, врать – ври, да не завирайся. Он, что же, сам себя обкрадывал?

Закромщик тихо простонал, широко открытым ртом хватая воздух. Столешница глубоко вошла ему под рёбра.

– Дабы Москву в службе об-ма-нннуууть… – с трудом прошептал он и обмяк. – Пу… пусти.

Филин шагнул назад. Закромщик, часто дыша и рыгая, схватился за живот.

– Ну, говори.

– Это уж лет десять так ведётся. Сразу, как на Земском соборе учинил великий князь уложение о службе, так Иван Иванович, царствие ему небесное, и задумал обман сей.

Филин нахмурился, с трудом и смутно припоминая давние слухи о том, что в Москве какой-то Земской собор принудил вотчинников выставлять в государево войско не сколько они захотят или смогут, как велось испокон веку, а по всаднику с каждых ста четей пашни. К счастью, их богом забытый Бобрик это всё обошло стороной, ибо доброй угожей земли там значилось с гулькин нос. И коль скоро на жизни города новость никак не сказалась, о ней быстро забыли. Но Белёв, однако, не Бобрик.

– С новым-то порядком, ежели всё по правде делать, с белёвских пашен полагалось боле сотни всадников. – Пояснил закромщик, когда наконец отдышался. – Откуда взять? Отродясь столь послужильцев не водилось. Аще были бы, расход на них каков? Любого разорит. Вот и придумал князь две посошны книги завести. Одна – для себя, с верным счётом. А другая, где пашен второе меньше, для царёвых слуг. По ним с Белёва всего двадцать три ратника полагалось. Вот и вся хитрость.

– Это что ж выходит, по всем сёлам так? – с затаённой надеждой спросил Филин.

– Само собой, а как же.

Сердце в груди у Васьки кувыркнулось, на мгновенье сжалось, замерло, а потом пустилось вскачь с утроенной силой. В предвкушении большой удачи он облизнул пересохшие губы. Чтобы не выдать закромщику истинных чувств, отвернулся, закрыл глаза и протяжно выдохнул, стараясь успокоиться.

– Выходит, Захар Лукич по обманным книгам казну сверяет?

– Отож… – закромщик уныло кивнул.

– А оброк смердам вы по тайным назначали? Стало быть, брали чуть не втрое больше. Куда делось?

– Как стало ясно, что новый князь едет, тиун наш… Ну тот, что опальный нынче, говорит, такое, мол, раз в жизни выпадает. Нынче упустим, больше не свезёт. Ну вот мы и… того. Кое-что в Козельск на ярмарку свезли, купцам тамошним чохом отдали. А остальное… – закромщик шмыгнул носом и потупился. – Остальное по себе растащили.