– Сомневаюсь, что вам, Бэзил, такая сделка пришлась бы по вкусу! – засмеялся, лорд Генри. – Ох, и не выносима бы стала ноша художника-творца!

– Я протестовал бы против этого всеми фибрами души, Гарри, – сказал Холлуорд.

Дориан Грей как будто стал приходить в себя, потом втрепенулся, оглянулся и вперился него.

– Кто бы соомневался в этом, Бэзил. Для вас ваше искусство дороже друзей. Я ценен для вас не больше какого-нибудь замшелого и позеленевшего от яри-медянки бронзового истукана! А, по вашим глазам видно, скорее всего, я стою для вас даже меньше!

Художник в изумлении воззрился на него. Таких речей от Дориана прежде никто никогда не слышал. Что с ним случилось такое? Юноша производил впечатление почти рассерженного фавна. Лицо налилось кровью, щеки горели, ноздри дрожали.

– Да! – как будто гвозди вбивал он, – Я уверен, и вижу, что я для вас не значу ничего, я для вас значу много меньше, чем ваш хвалёный, мерзкий Гермес из мрамора или Аполлон из слоновой кости, ваш серебряный фавн с крыльями. Вам только такое по нраву! Зелёные фавны и крылатые Аполлоны! А я… долго ли вы будете способны любить меня? До моей первой морщины на лице, я думаю? Я осознаю, что, как только человек утрачивает свою былую привлекательную красоту, какая бы неописуемая она ни была, он утрачивает всё. Ваша картина была хорошим уроком для меня, многому научила меня. Лорд Генри Уоттон говорит совершеннейшую правду: юность – единственное сокровище, которое бесценно. Как только я увижу первые признаки старости, я покончу жизнь самоубийством!

Холлуорд стал бледен и стоал хватать Дориана за руки.

– Дориан! Дориан! Что вы говорите! Такого друга, как вы у меня не было вовеки, и наверняка не будет никогда. Неужели вы, живой человек, завидуете неодушевленному истукану, да знаете ли вы, что вы сами прекрасней всех вещей!

– Я завидую всему бессмертному! Я завидую этой картине, на которой вы изобразили меня. Почему при нём всегда будет то, что я принуждён буду утрачивать? Каждая следующая минута жизни лишает чего-то меня, при этом чем-то наделяя его. О, если бы всё обстояло совсем наоборот! Пусть бы картина менялась, а я вечно оставался бы таким же, как сегодня. К чему вы закончили её? К тому, чтобы она всегда издевалась надо мной, издевалась жестоко и цинично!

Волны горячих слез затопили его глаза, он выдернул руку и кинулся на диван, свернулся калкачиком, зарыл лицо в подушки, и замер, словно уйдя в молитву.

– Гарри! Вот ваша работа! – с горечью сказал Холлуорд.

Лорд Генри пожал плечами.

– Просто вам явлен реальный Дориан Грей, не более того! – ответил он.

– Нет!

– Ну коли нет, тогда при чём здесь я?

– Вам следовало уйти, когда я вас просил об этом! – пробормотал он.

– Кажется, вы совсем забыли! Я ведь остался здесь по вашей же просьбе.

Гарри, ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями – самая худшая перспектива дня! Вы незаметно подвели меня к тому, что скоро я возненавижу свой лучший перл, и скорее всего уничтожу его! В конце концов, это всего лишь тряпка с кусками краски на ней! Меня не очень привлекает перспективы быть яблоком раздора между моими двумя лучшими друзьями; но вы оба заставили меня возненавидеть лучшее моё произведение, и я уничтожу его. Что ж, ведь это только полотно и краски! Я не желаю, чтобы какая-то жалкая картина стала яблоком раздора между друзьями и испортило перспективу нашей дружбы!

Золотистая голова бледного, как мел, Дориана Грея приподнялась с подушки, бледный, как лунь, с широко открытыми глазами, наблюдал он за Холлуордом, пока тот шёл к столику с кистями и красками, стоявшему в углу комнаты возле готического, закрытого пёстрой занавесью окна. Интересно, чем он сейчас занят? Пальцы его нервно шарили в ящике, что-то ища среди великого множества тюбиков с краской и засохших кистей, словно разыскивая нечто иное. Дориан догадался, что ищет художник. Да-да, он разыскивал длинный острый шпатель с игольчатым гибким стальным лезвием. Покопавшись в грудах тюб, Холлуорд, кажется, наконец нашёл то, что искал! Дориан осознал – этот безумец, кажется, собирается устроить покушение на его картину!