А Немирович-Данченко затем с оружием в руках принимал участие в обороне Порт-Артура – находился там до самого конца, чудом выжил и по прошествии времени написал о пережитом книгу «Слепая война» (увы, её рукопись сгорела в типографии Сытина при пожаре). Впрочем, из-под пера Василия Ивановича вышло ещё немало книг, и прожил он долгую жизнь…

***

В апреле 1904 года в Ляоян выехал Николай Георгиевич Гарин-Михайловский: писателю предстояло приступить к службе инженером при штабе армии, и по совместительству – военным корреспондентом газеты «Новости дня». Из Ляояна он регулярно присылал в столицу заметки, которые затем сложились в объёмистый «Дневник во время войны».

Маньчжурия была далеко, народ в глубинке имел о ней весьма смутное представление, и это наглядно показал Николай Георгиевич в своём «Дневнике…», когда описывал дни своей долгой поездки к месту службы через всю Россию:

«3-го мая. Ночью не спалось. На какой-то маленькой станции нас несколько человек вышло из вагона. Стояла в темноте одинокая фигура. Подошёл ближе.

– Татарин, – говорит Сергей Иванович (Попутчик Гарина-Михайловского – Е. П.).

– Татарин-то татарин, – отвечает фигура, – да крещёный.

– Татарин? Как же это ты, братец мой: крестился?

– Так, додумался.

– Додумался?! Как же ты додумался?

– А что, запрещено?

– А что же ты тут делаешь?

– А вот сына караулю. В солдатах, едет на войну, письмо прислал. Вот и караулю.

– Давно караулишь?

– Неделю. Сказывают, через четыре дня ещё.

– Охота видаться?

– Повидаться ладно, – наказать насчёт земли надо.

– Какой земли?

– Да вот, что после войны отберут: земля, сказывают, больно хороша, – так вот участочек бы прихватил: все равно там же будет. Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, – пусть участок просит, а крест другому.

И ещё на одной станции сегодня утром столпилась кучка переселенцев из нового посёлка тут же около вокзала.

– Ну, что война?

– Война… Всех погнали, остальных через месяц в ополчение, а весна, вишь, поздняя, – так, видно, нынче и сеять не придётся. С кем сеять? Только старики и останутся.

Другой голос, сонный:

– А хоть и не сеять: что в ней? Солонец – солонец и есть. Пускай бы всех угоняли и с бабами и ребятишками, – земли там, толкуют, не родня здешним. Так ходом бы пошло дело: впереди войско, а сзади мы на участки выехать…

– Да ведь, хоть и завоюем, хозяева земель там налицо.

С тревогой спрашивают:

– Ещё какие хозяева?

– Китайцы.

– Когда завоюем, какой же китаец тогда? Коли ты китаец, должен уходить тогда.

– Куда?

– На своё место.

– Да он и сейчас на своём месте.

– Коли нам достанется земля, так, видно, уже место не его будет.

– И воюем мы не с китайцем, а с японцем.

Звонок. Мы в вагонах у окон. На нас угрюмо смотрит только что разговаривавшая с нами группа.

И с кем из крестьян ни заговоришь здесь, в Сибири, для всех эта война – какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну».

Разумеется, в российской глубинке рвались на фронт далеко не все из тех, кто подлежал призыву. Оттого нередко можно было услышать из ехавших в Маньчжурию железнодорожных составов оформившееся в песню народное сетование:

Впрочем, люди повсюду одинаковы, и чаяния их схожи в любом уголке мира. В этом нисколько не сомневался японский писатель Кайдзан Накадзато12, страстный приверженец Льва Толстого, не упускавший случая возвысить голос против войны. В одном из своих стихотворений он попытался выразить чувства мобилизованного на фронт крестьянина, который прощается с родными местами, предвосхищая собственную гибель на полях грядущих сражений: