– Давай-ка налево, Володя!

– В кабинете у себя командовать будешь, Глеб Егорыч – неожиданно отзывается Вовка, смешливый и крепкий парень.

– Не время сейчас, отец! После, переговорим… – подхватываю я.

Чух-пых-чух-пых – вещает машина, и вдруг… водитель неожиданно меняется в лице. Визг тормозов заглушает притихший заснеженный лес. Увесистая кожаная папка, карманный фонарик летят куда-то под ноги под крепкое словцо. Вблизи автомобильных колес, на изрытом, искрящемся снегу, покрытом красными пятнами, вытянув руки вперёд, лежит человек, одетый в синий новый пуховик. Выйдя из машины, я замечаю, что пуховик этот растерзан в пух и прах, с боков свисают неопрятные клочья ваты. Мужчину окружают четыре фигуры, плечистые дядьки которые держат в руках в полной боевой готовности, лопаты и вилы. Чуть поодаль закутавшись в шубу и серую шаль, над огромной клетчатой сумкой хлопочет полная женщина. Такие сумки почему-то называют – «Мечта оккупанта». Нас встречают вздохом облегчения, люди спешат высказаться, мешая друг другу. Из торопливых фраз я потихоньку начинаю осознавать, складывать как мозаику, случившуюся ситуацию. Час назад, в одном из домов широко отмечали день рождения хозяйки. Застолье было прервано, когда кто-то, из гостей решив покурить на свежем воздухе, случайно заметил, как двое неизвестных взламывают стайку. Возникла пьяная стихийная погоня, один из жуликов благополучно сбежал, бросив сумку, второму же в это вечер не повезло…

В оплывших глазах человека, поднявшего из сугроба голову, вспыхивает радость. Таких как он, уничижительно называют – «синелапый». Кто называет, я не буду уточнять. Передо мной прошедший несколько «ходок» вор, который в обычной жизни, скорее всего меня бы ненавидел, но сейчас он действительно рад нашему приезду. Рядовая привычная кража обернулась для него затяжным ужасом. В милиции я почти два года, бывало всякое, приобвык, насмотрелся, но переломы такой формы, зигзагообразные («Z»), вздутые на немощных татуированных кистях, я вижу впервые. Пытаясь оторвать его от земли, я вцепляюсь ему в воротник, затем подхватываю под мышки – самостоятельно идти он не может. Говорить ему трудно, гортань его хлюпает, издавая какие-то блеющие звуки, но, несмотря на это он упорно выталкивает из себя слова, словно ему нужно передать мне что-то очень важное:

– Звери, начальник… Ой, какие звери… Час на снегу держали. Чуть шевельнешься – бьют…

Приближаясь на четвереньках к «подсадке» автомобиля человек все еще бормочет, но уже обращаясь к себе:

– Ох, попал в блудняк! Попал как *** в рукомойник.

Поверьте, я далек от служебного фанатизма, но именно тогда я вывел для себя формулу: «Не знаешь, как поступить, поступай по Закону». Я знаю, что это им не понравится. Так называемым – Потерпевшим. Вызывая на помощь наряд, они ожидали совсем не этого, но я вынужден это сделать. Какое уж там… раскаяние в содеянном. Лица людей вытягиваются, когда я объясняю, что им необходимо будет проехать с нами в отдел. Они задержаны, за превышение пределов необходимой обороны, за пьяный животный страх, за autodiciae jus^>16. Мои слова встречает всеобщий вопль возмущения, который впрочем, быстро стихает… Кабина автомобиля, наполняется терпким запахом свежего перегара. Последней в салон карабкается громадная хозяйка, ни на секунду не выпуская из рук нелепую сумку, из которой торчат взъерошенные головы несушек. Она возмущена до глубины души, она взывает к невидимому правосудию. Однако на дворе глубокая ночь, и нет здесь, в опустевшем лесу слепой полуголой Фемиды.

– Ой, да родненькие мои. И поила-то я вас и кормила. Для чего ночей-то не спала? Чтобы поганцу этому хохлатки мои достались?