Я, конечно, была довольно мала, чтобы влиять на отца. Вернее, на его решение стать священником. Это было его с духовником и с мамой дело. А вот в семье отца Ильи Шмаина ситуация была иной: его дочь Анна к тому времени, как папа стал задумываться о рукоположении, была не только старше меня, но и гораздо рассудительнее. И я предположила, что Анна Ильинична обязательно должна была участвовать в обсуждении столь серьезных перемен. Моя догадка была верной. Анна Ильинична подтвердила:
– Я действительно принимала участие в обсуждении и в том, чтобы этого добиваться, потому что папа решил стать священником твердо: его на это благословил духовный отец Владимир Смирнов в 1972 году. Сначала папа добивался этого в России, в 1973 году родители уехали в Латвию, и там замечательный человек, митрополит Рижский и Латвийский Леонид многое сделал для папиного рукоположения, но в России это все же не удалось – никто не решался на этот шаг. И в конце концов, когда мы жили уже давно в эмиграции, был придуман необыкновенный ход: рукоположили его в Парижской архиепископии и отправили в Иерусалим, где папу принял блаженнейший Патриарх Иерусалимский Венедикт. Конечно, это было очень сложно, обсуждалось семьей постоянно, и мы все молились об этом. Поэтому его рукоположение – единое решение всей семьи. Что касается Израиля, мы, честно говоря, не понимали, к каким страданиям приведет переезд туда, к каким несчастьям. Иначе мы бы его не добивались. Но это тоже было единое решение семьи.
– Что вы имеете в виду?
– Гонения. И не со стороны государства Израиль, а со стороны эмигрантского общества. Государство вело себя безукоризненно. Например, папа не служил в армии. Став священником, он написал письмо, что больше не может держать в руках оружие, но рад будет всячески послужить стране Израиль, на что получил ответ: «Вы освобождаетесь от обязательной службы по уважительным причинам. Вы можете участвовать в добровольно-вспомогательных частях». И никакого шума, никакой огласки. Но эмигранты, русские интеллигенты, затравили нас так, что мою сестру оставил муж. Несколько семей распалось из тех, кто пытался сохранить верность нашему дому, но ни у кого это не было так трагично, как у нее. Она погибла – покончила с собой. Поэтому я и говорю, что, если бы мы знали, какую цену заплатим, может быть, мы бы ее платить не стали.
Мы принесли несчастье многим другим. Пока папа не стал священником, эмигрантское общество в Израиле еще терпело его, но когда его рукоположили, народ сошел с ума. На нас писали бесконечные доносы, на которые, надо сказать, служба безопасности никак не реагировала. Один раз папу вызвали в Шин-Бет (местный КГБ): «Ты знаешь, что в Московской Патриархии сидят шпионы, враги Израиля?» Они имели в виду, что тогда между СССР и Израилем не было дипломатических отношений. Замечу, что, так как на иврите нет «вы», в переводе эта официальная беседа выглядит как доверительная. «Знаю, – ответил он. – Поэтому я хожу к грекам». – «Но ведь они иногда приходят к грекам, и греки их принимают. А если ты услышишь, что договариваются о взрыве, что ты сделаешь?» – снова спросили его. «Срочно побегу в полицию», – сказал папа. На этом вопросы кончились, и больше никогда ничего папа не услышал. У него были хорошие отношения со священниками Московской Патриархии в Иерусалиме, и я думаю, что они не были прямыми агентами. Шоферы, секретари – скорее всего. Хотя, конечно, чужая душа – потемки.
А интеллигенция не могла успокоиться: постоянные передачи по радио, на Рождество даже погром учинили как-то потому, что мы елку поставили. В конце концов наша маленькая христианская община дольше не могла это выдерживать, и мы уехали во Францию. Слишком дорого стоила верность тем, кто хотел быть верными. Быть христианином все-таки не означает немедленно быть мучеником (притом мучеником не от властей, а мучеником в своей семье).