– Его нигде нет! Как сквозь землю провалился! Что делать?
– Что делать! Ноги пора делать, вот что! Немцы будут здесь через час. А за то, что упустил митрополита, пойдёшь под трибунал!
10
В тот же день немцы вошли и в Тихое. Зажиточные латыши встречали их хлебом-солью, красиво преподнесённым на пшеничном снопе. Кто-то угощал немцев пирожками. Двое мужиков вынесли красное знамя с серпом и молотом и, разорвав надвое, бросили его к ногам немцев. Немцы вешали свой красный флаг с чёрной свастикой в белом круге, по-хозяйски распоряжались с сельсовете, пинками выбрасывали оттуда каких-то служащих.
А тем временем отец Александр стоял пред дочерью Моисея. Она была в длинной белоснежной рубашке. Отец Александр вопрошал:
– Отрицаеши ли ся от сатаны и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
– Отрицаюся! – отвечала Ева.
– Сочетаеши ли ся Христу?
– Сочетаюся! – отвечала Ева.
Здесь, в храме, ещё никто не знал о приходе немцев. Две певчие старушки, пользуясь заминкой, переговаривались:
– Молотов: «Война!», Сталин: «Война! Война!» А сами драпают, немцы уже от нас совсем близко.
– Ох, может, даст Бог, мимо пройдут. Страшно!
– А когда сталинцы входили, не страшно было?
– Тоже. То одни, то другие, что за напасть!
Ева вошла в купель. Отец Александр окунал её:
– Крещается раба Божия Ева во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.
Отец Александр не признавал таинства крещения без полного погружения в купель. Он трижды с удовольствием окунул новую христианку, та фыркала и радостно смеялась, и крупные капли падали с её чёрных ресниц.
А немцы уже с хохотом наклеили на двери храма плакат с Гитлером. Трое вошли в храм и стали смотреть. Один сказал:
– Schaue, wie sich diese Wilder waschen![1]
И все трое заржали.
Отец Александр совершал миропомазание – рисовал Еве кисточкой крестики на лбу, на веках, на ноздрях, на губах, на ушах, на груди, на руках и ладонях, на ногах…
– Печать дара Духа Святаго. Аминь.
Хор запел:
– Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя…
Отец Александр возгласил, как бы и в сторону немцев:
– Господь просвещение мое и Спаситель мой. Кого убоюся?
Немцы уже перестали ржать и ухмыляться.
– Genug da von, Mannschaft, sende! Sakrament…[2] – сказал один.
И все трое медленно потянулись к выходу.
Но вскоре, как только зазвучал псалом «Блаженни, ихже оставишася беззакония», в храм снова вошли люди в немецкой военной форме при оружии, а с ними – ксёндз из соседнего хутора со своими прихожанами. У одного с собой была лестница, и он сразу деловито приставил её к стене и стал подниматься к верхним иконам. Другие, так же не теряя времени, ринулись срывать иконы, висящие внизу.
– Как вы смеете врываться и кощунствовать в нашем храме! – едва не потеряв дара речи, воскликнул отец Александр.
– Это больше не ваш храм, а наш, – ответил ксёндз, глядя на батюшку торжествующим взором. В речи его заметно прибавилось польского акцента – словно ещё немного, и он совсем забудет, что когда-то знал этот поганый русский язык.
– Как вы смеете говорить, не наш храм! – задыхаясь, жалобно говорил отец Александр. – Он построен русскими людьми во имя Православной Русской Церкви, во славу Отца и Сына и Святаго Духа!
– Всё это уже ненужные отговорки, – отвечал ксёндз. – Католикам не хватает места в костёлах, а у вас просторные храмы. К тому же вас сегодня же расстреляют.
– Так чем же вы тогда отличаетесь от большевиков?
– Оставьте демагогию, отец Александр.
Не в силах взирать на поругание храма, батюшка выскочил наружу. Там стояли его прихожане и ничего не предпринимали. Он бросился к ним: