За прошедшие дни сентября Севостьянов Куприян впервые спал спокойно, руки и ноги не тянула ломота и не мучала бессонница, но в середине ночи его разбудил тяжёлый сон.

– Приснится же такое, – подумал Куприян. – Какие-то снежные горы, грязь, лесные дебри и я среди всего это нереального в жизни хаоса.

Сквозь узкую щель рассохшихся ставен, закрывших на ночь окно дома, к тщательно выскобленной столешнице соснового стола прилепилось маленькое бледно-серое пятнышко тощей лунной нити.

Тихо встав с постели и, посмотрев на лунное пятно, Куприян направился к ведру с водой.

– Что не спится-то? – приподняв голову от подушки, спросила жена.

– Что-то внутрях всё горит, водицы испью и на улку выйду. Постою малось, а ты спи, не тревожься.

– Тагды оденься хошь. Куды раздетый-то, не лето уже, осень, сыро на дворе, простудишься, – ответила Авдотья и вновь уронила голову на подушку, но уже через минуту, почувствовав в душе тревогу, встала с постели и направилась к выходу из дома.

Куприян стоял на крыльце и к чему-то прислушивался.

– Ночь-то какая… Светлынь, как днём, – подойдя к мужу, проговорила Авдотья.

– Тихо! – прошептал Куприян.

– Чего эт ты шепотком-то?

– Тихо, тебе говорю! – вновь прошептал Куприян. – У коровника что-то большое копошится.

– Боязно, Куприянушка, айда в дом. Вдруг волки, – вжалась в мужа Авдотья.

– Какие волки?.. Большое что-то… как телок. Пойду, гляну.

– Утром глянешь, Куприянушка, – задрожав от испуга, вжалась в мужа Авдотья.

– Како утро? О чём ты? Утром могёт быть будет уже поздно! Утром нашу Бурёнку можь уже уведут за тридевять земель… Сыщи потом… ветра в поле. Щас пойду, гляну… принеси топор… у лавки он.

– Я щас, Куприянушка.

Через минуту с топором в руке Куприян медленно продвигался к коровнику. Приблизившись к нему, повернул за угол в тень и тотчас уткнулся во что-то большое, чёрное и мягкое.

Ночь разорвал двухголосый ор, затем удар и топот ног по земле. Следом со стороны коровника в сторону ограды метнулось нечто-то огромное и человекоподобное, но, не пробежав и дюжины шагов, это неведомое чудище получило удар колом по голове и медленно повалилось на землю.

В секунды падения чудище обернулось.

– Ой, Господи! – воскликнула Авдотья, распознав в падающем человеке Кузьму Чумаченко – наёмного работника мельника Ивана Тузикова. – Человека убила!

Чумаченко недвижно лежал на земле, его губы были плотно сжаты и сквозь них не неслось ни хрипа, ни стона.

– Господи, чего ж я сотворила, – заламывая руки, запричитала Авдотья. – Человека дрыном… по голове!

– Погодь, погляжу, – подойдя к жене, прогундосил Куприян. Наклонился, прислушался. – Дышит. Не реви! Живой он! Ишь ногами сучит, паразит этакий… лежит, а всё одно брыкается. Вовремя ты его, иначе утёк бы. Гад, юшку мне пустил, – утирая нос, прогнусавил. – Посторонись-ка, пну его разочек в бок, чтобы знал, как по чужим дворам шастать. Злыдничество у коровника нашего хотел устроить.

Авдотья успокоилась, перестала заламывать руки, безвольно опустив их вдоль тела.

Чумаченко, очнувшись, застонал.

– Ишь, очухался, гад! – проговорил Куприян, замахнулся ногой, но передумал, не стал пинать поверженного злоумышленника. – Леший с тобой! Я не какой-то там супостат. Пущай с тобой общество разбирается… и кому след… ещё. Какого, спрашивается, лешего тебе здеся понадобилось… ночью? Какой леший понес тебя к коровнику моему? А? Отвечай, какую такую каверзу хотел устроить, басурман ты этакий?

Чумаченко стонал, перекатывался с бока на бок, ухватившись за голову.

– Каверзу, каверзу! Чего ещё-то в ночь творят всякие басурмане! – подтвердила слова мужа Авдотья. – Корову нашу увесть хотел, али ещё чего худого, будь он неладен!