Стал к нам захаживать чаще обычного, а деревенских сторониться. Ясное дело, он теперь им не ровня, понимать должны. По условиям банковского договора некоторую небольшую сумму Генка мог получать раз в месяц. Прошло какое-то время, отправился он в Калугу и там узнал, что отделение банка закрыто и ехать нужно в Москву. Не откладывая, на следующий же день отправился в столицу. С трудом нашел этот банк, но туда его не пустили. Разговор шел через окошечко в двери. Дали номер телефона и твердо заявили, что общение с клиентами – только по телефону. С трудом дозвонился. Работник банка себя не назвал, но сообщил, что у банка трудности и позвонить можно не раньше, чем через две недели.

После нескольких бесплодных телефонных контактов и попыток встретиться с работниками банка убедился Генка, что, скорее всего, деньги его пропали. Когда стал угрожать по телефону всякими неприятностями за мошенничество, вежливый женский голос посоветовал обратиться в суд. Это был конец… Остался Генка у разбитого корыта, как та старуха в сказке о золотой рыбке. Что в дальнейшем делала старуха, поэт не написал, а вот что делал Генка, видела вся деревня. Начал пить. Раньше, бывало, выпьет лишнего, но до дома доходит. Теперь пьет, пока с ног не свалится, и не важно, где и в какую погоду. Бриться стал от случая к случаю, выглядел неприлично. Но самое главное – озлобился на всех и больше всего – на меня, он ведь поведал мне все свои сокровенные мысли, я его отговаривал, убеждал, а он в открытую посмеивался над моими опасениями. И вот я оказался прав.

Деревенские его жалели. Один Володька откровенно радовался грехопадению Генки и возвращению его в «дореформенное» состояние. Прежняя дружба их снова наладилась, и нередко видели их вдвоем, когда изрядно пьяные шли они из Гусева, бессвязно горланя какую-то песню.

Все же пришлось Генке работать. За глаза его продолжали звать «Генка-фермер», но фермерскими делами он больше не занимался. Остался у него один бычок, вот его и содержал, ковырялся на подворье и сосредоточился на воровстве. Тянул все, что мог и откуда только мог: сено, комбикорм, силос, дрова, доски, проволоку, трубы. Делал это, как стемнеет. Завозил ворованное на тракторе или автомашине. У нашего дома на столбе висел уличный фонарь, свет он давал хоть и не сильный, но доходящий до Генкиного двора. Совсем недавно это ему нравилось, а теперь стало здорово мешать. Его не устраивало, чтобы кто-либо видел, что он привозит. Стал скандалить, требовать, чтобы фонарь убрали. Он, дескать, светит в глаза, когда Генка работает в коровнике. Говорил со злостью и ожесточением, явно не желая помнить недавние ученые беседы «за жизнь», норовил все полезть в драку. Успокоился только тогда, когда в одну из ночей скрытно залез на столб и обрезал провода.

Володька Афанасьев, наш непосредственный сосед, был человеком редким и по-своему уникальным. Вспомнилась методика, предложенная одним их американских университетов. Для характеристики человека в ней используются три слова: «хочу», «могу», «умею». «Хочу» – характеризует активную жизненную позицию, «могу» – умственные способности, «умею» – трудовые навыки, умение работать руками. С предлогом «не» возможны восемь комбинаций для оценки конкретного человека. Самая высокая оценка – это «хочу», «могу», «умею». Возможны такие, например, варианты: «не хочу», но: «могу» и «умею». То есть у человека активная жизненная позиция отсутствует, но способности к умственной деятельности и трудовые навыки имеются. Никуда не годные люди оцениваются как три «не»: «не хочу», «не могу», «не умею». Володька твердо занимал эту самую непрестижную позицию. Без малого двадцать лет мы прожили в Мешково и все эти годы вынуждены были с ним общаться. Сестра Володьки много времени проводила в его доме, где жил и ее сын Сашка, в конце 70-х годов пришедший из армии. Служил он в престижных воздушно-десантных войсках. Сестра вела, видимо, их хозяйство. Не раз замечали, как она обоих мужиков гоняла работать в их маленьком огородике и на картофельном поле. После ее смерти огород был заброшен, да и картошку они перестали сажать.