Шеель, с выражением неприязни на лице, перенесся на миллион миль прочь отсюда еще до того, как скрылся за дверью. Напоследок он обратился к пациенту через переводчицу, которая вначале приняла груз отрывистых немецких фраз, а затем обернулась к Бруно и произнесла:

– Ваш лечащий врач получит рекомендации доктора Шееля. Лечение в любом случае будет минимальным, поскольку его цель заключается лишь в том, чтобы… уменьшить ваш дискомфорт. Он весьма сожалеет.

Шеель бросил на Бенедикт укоризненный взгляд, как будто вся эта финальная тирада была ее импровизацией.

– Я могу их забрать с собой? – спросил Бруно, положив ладонь на разбросанные по одеялу изображения.

– Ja, – Шеель равнодушно махнул рукой.

Естественно, все эти снимки остались у них в больничных компьютерах, надежно спрятанные на жестких дисках.

Бруно сунул снимки вместе с камнем в ящик прикроватной тумбочки. К этому моменту Шеель уже ушел. Бруно вверил себя заботам трех пар рук, и медсестры с невероятной ловкостью творили чудеса, умудрившись поменять ему постель прямо под ним, не поднимая его с кровати. Ему намеренно внушили ощущение собственной беспомощности, а на самом деле это была ложь, потому что он по-прежнему мог ходить, говорить, а возможно, и трахаться. Он ретировался за свое мутное пятно и погрузился в печаль. Клаудиа Бенедикт сказала ему на прощание пару вежливых слов, коротко взяла его за руку, после чего выскользнула в коридор.

Он отказался от обеда и, должно быть, задремал. Медсестры тотчас устроили ему в палате искусственную ночь, никоим образом не связанную с временем суток во внешнем мире. Он искал утешения в мысли о смерти в старой части «Шаритэ», в бывшем чумном изоляторе – идея умереть в этом простерилизованном современном крыле ему совсем не нравилась. Может быть, его выпустят на улицу и он сможет испустить дух на лужайке перед краснокирпичным домом девятнадцатого века, носящим имя какого-то нацистского врача, или на груде брусчатки. Ему хотелось думать, что Берлин выбрал его на роль Гамлета, живого человека среди грязных рассуждающих черепов, но все было наоборот. Он – Йорик, отброшенный за ненадобностью.

Следующим утром Клаудиа Бенедикт вернулась. На сей раз одна.

– Мистер Бруно, я могу с вами поговорить?

– А я-то решил, что вы не врач, а всего лишь кукла чревовещателя. – Его самого покоробила столь нескрываемая грубость.

– Верно, у меня в этой больнице нет никаких прав. Просто мне захотелось дать вам совет.

– Чем заняться в Берлине перед смертью?

– Я не думаю, что вам стоит оставаться в Берлине.

Так вот она, награда за его надменное нежелание говорить по-немецки. Жалость высшего порядка – о большем он сейчас не мог и мечтать. Может быть, она заметила отглаженный смокинг в его гардеробе и была этим сильно впечатлена, бедняжка. А может быть, ей просто одиноко.

– Посмотреть мир? – заметил он. – Ну нет, по-моему, Берлин – подходящее место, чтобы встретить смерть.

– Мистер Бруно, вы прожили довольно долго со своей болезнью и, вероятно, проживете еще. Я вчера вечером погуглила современные исследования менингиомы и поговорила со знакомым хирургом в Лондоне.

– Он возьмет меня?

– Нет. Но есть один врач, кто мог бы взять, по крайней мере, вам стоит с ним увидеться. – Она вынула из кармана жакета распечатку статьи и протянула ему. «Хирургический подход к комплексной интраорбитальной менингиоме». Пять или шесть скрепленных листков в формате PDF из сетевого «Журнала хирургии головы и шеи», том XXI, апрель 2011 года. После титульного листа следовали колонки скучного текста, перемежающегося черно-белыми снимками, куда более отчетливыми и оттого пугающими, чем цифровые сканы его мутного пятна, так что Бруно поспешно перелистнул статью обратно. Бенедикт обратила его внимание на фамилию автора статьи: «Ноа Р. Берингер, док. мед., член амер. хирург. коллегии».