Утром в назначенный день его высокий визитер был готов к встрече. Точнее, визитеров оказалось два. Der Onkologe, доктор Шеель, был привлекательный господин, с крепко сжатыми губами, черной с проседью шевелюрой, с виду моложе Бруно, выказывавший признаки нетерпения с первой же минуты нахождения в палате. Его костюм, коричневая фланелевая тройка, был самой изысканной вещью из всех, которые Бруно видел в этой больнице. В руках у онколога был большой плоский конверт. Внутри, вероятно, лежал приговор пациенту.

Доктор Шеель не владел английским, во всяком случае, никоим образом не выказал знания. Переводить ему пришел второй визитер – Клаудиа Бенедикт. Она была старше онколога, довольно высокая, в придававших ей сходство с совой очках под платиновыми прядями, с морщинистыми впалыми щеками, отчего у нее был довольно суровый вид. Но она, к радости Бруно, заговорила с ним на его родном языке.

– Доктор Шеель попросил меня присутствовать при беседе, чтобы исключить возможность недопонимания, – объяснила она причину своего присутствия. – Вообще-то я англичанка, но прожила в Берлине больше двадцати лет.

– Я очень рад нашей встрече, доктор Бенедикт, – сказал Бруно.

Доктор Шеель молча пожал Бруно руку, потом отступил от кровати, дожидаясь окончания обмена любезностями.

– Прошу простить мой внешний вид, – продолжал Бруно. – Эти больничные пижамы весьма непрезентабельны.

С этими словами он махнул рукой на узкий шкаф для одежды, где висел его выходной костюм, как бы намекая, что у казенной пижамы есть более пристойная альтернатива. Бруно проверял: его окровавленную рубашку выстирали. Он счел, что в этой больнице к кровавым пятнам относились с особым интересом.

– Вообще-то я терапевт, – сообщила доктор Бенедикт, – но у меня нет лицензии для работы в Германии. Поймите правильно: я не ваш лечащий врач!

А моей мамой вы можете быть? Бруно просиял, как бы проверяя ее. Но если Клаудиа Бенедикт и была способна читать мысли, она этого никак не выказала, ни ласковым, ни презрительным взглядом.

– Доктор Шеель говорит, что тщательно изучил ваш случай, и он считает ваше заболевание весьма серьезным. Я ознакомилась с его письменным заключением и готова ответить на любые ваши вопросы, если они возникнут, но я нахожусь здесь исключительно в роли переводчика.

Интересно, у доктора Бенедикт такой напуганный вид не потому ли, что она увидела перед собой мертвеца, который сам еще не понял, что умер? Она повернулась к Шеелю. Онколог коротко кивнул, и оба врача обменялись быстрыми репликами на немецком.

– …Frag ihn, ob er die radiologischen Befunde selbst sehen möchte, oder ob die mundliche Diagnose ausreicht. In solchen Fallen irritieren die Aufnahmen einen Patienten oft…[19]

Услышав от Шееля эти слова, Бенедикт замолчала и обернулась к Бруно.

– Да… м-м-м… доктор Шеель интересуется, вы хотите сами взглянуть на снимки или вас устроит простое описание ситуации? Он опасается, что снимки могут вас расстроить.

– Вы имеете в виду, посмотреть томограммы и тому подобное?

– Да.

Он отреагировал на ее слова храброй, как он надеялся, улыбкой.

– Я готов увидеть себя крупным планом, мистер Демилль[20].

Ни она, ни немец не поняли шутки. Бруно пришло в голову, что его подготавливают к тому моменту, когда выяснится, что все в тебе, достойное любви, – лишь замок на песке, который порывом ветра сметет в океанский прибой. Это может стать вдвойне верным, если у тебя нет ни семьи, ни друзей, то есть по большому счету те черты твоего характера, которые могли бы вызывать любовь, нравились только тебе и больше никому.