Рясов замолчал, задумался, машинально погладил маленькое яблоко, положил его на верстак, взглянул на часы:

– Без пяти двенадцать! Давай, Сережа! И не спрашивай ты меня больше, такой войны уже не будет.

По себе знаю – Иван Павлович такой человек, которому в дружеской беседе все расскажешь. Он может слушать подолгу, с родственным вниманием, ни разу не перебив; когда выговоришься, очень точно обобщит и осторожно, намеками, посоветует.

Незаметно для себя, спокойно и обстоятельно рассказал Вековой о происшествии в лаборантской, но о пощечине дипломатично умолчал, ему казалось, что этот суровый акт, вызванный секундным безумием, исказит истинные причины новогоднего буйства Натальи Аркадьевны.

О «теории» упомянул упрощенно, мол, рассказывал Наталье Аркадьевне, что человек, достигнув особой стадии духовного совершенства, обретает бессмертие и что форма жизни при этом становится совершенно иной, отличной от всех ныне существующих представлений о жизни, мол, к таким убеждениям пришел года три назад и не считает себя сумасшедшим, зная при этом, что настоящие сумасшедшие так же не считают себя таковыми, и, естественно, если принять «теорию» и пытаться действовать соответственно ей, то жить по-прежнему будет никак нельзя, и, по-видимому, долго думая о своей жизни, изнуряя себя муками проникновения в сущность идеи, Наталья Аркадьевна за короткий срок довела себя до болезненного смятения и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя самой, безрассудно сорвалась; что же касается любви, то она делает всю эту историю еще более печальной и безвыходной; и если думать о положении несчастной Натальи Аркадьевны, то хоть вой, хоть беги, а помочь совсем нельзя, и остается запоздало проклинать себя за невнимание и слоновость, в ожидании последствий для обоих.

Вековой выговорился.

– Я в философии мало что понимаю, когда-то пробовал читать, запутался и бросил, – бесстрастным голосом вымолвил Рясов после некоторого молчания. – А настоящая любовь миновала меня. К жене привык и люблю по привычке. Она у меня с норовом, но зато понимает меня как никто другой… Время примиряет и сглаживает шероховатости. Когда делаешь, то отчаянно к концу, к результату стремишься и невероятно зол можешь быть, если отвлекут. С чего ради под горячую руку лезть? Вот жена и не любит отвлекать, когда я модели клею или еще чем занимаюсь. Сама начинает возиться, покажет – похвалю и меня похвалит, вот так и живем. Возьми и савинцев – они до поры, пока ты сам не воспротивишься, под руку не лезут – ты им по мозгам запросто надаешь – они и ждут твоей оплошности, или когда ты первый начнешь. Я вот выражать точно Мысль не умею. Ученики замечают, да ничего – понимают. А от женщин, как я полагаю, всегда несуразного ожидать стоит. С ними не соскучишься, но желательно спасительную дистанцию соблюдать и не соблазняться их истериками. Мужики, вон, и те с ума сходят…

Так, во взаимном понимании они профилософствовали до утра, а утром, дружески попрощались, чувствуя, что новогодняя ночь чудотворно сблизила и обогатила обоих.

Рясов пошел домой, по ежепраздничному опыту зная, что жена рано вернулась от Зайцевых и, конечно же, не запирала дверей.

– Два дня глазами постреляет и успокоится, понимает мои интересы. Вот за это ее и ценю, а то бы давно холостяковал, – сказал он на прощание.

Тут-то и вспомнил Вековой обо мне и о своем обещании прийти к двенадцати часам. Раздетый, он побежал по пустынной улице к моему дому.

Дверь, как и Рясова, я на ночь не запирал, и Сергей Юрьевич, не дождавшись моего «да, войдите», беспрепятственно вошел в комнату, где я, усыпленный димедролом, беспардонно и яростно храпел. Упаковки от таблеток валялись на стуле у дивана – он понял, что меня не добудиться, смерил мне температуру, написал записку и, немного подремав в кресле, отправился в школу за полушубком.