– И где у них тут одёжей торгуют? – вопросил Чуга, вертя головой.

– В дорогие магазины готового платья, вроде бродвейского «Стюарта», заглядывать не советую, – ответствовал князь. – Нашего «золотого запаса» может не хватить.

– С жиру беситься не будем, – поддержал его Фёдор. – Нам бы чего подешевше, но чтоб пристойно.

– Сам я тут не бывал… – проговорил Павел, оглядываясь. – Но при мне упоминали универмаг Хогвоута…38 Кстати, там мистер Отис устроил свой лифт.

– Универмаг? – нахмурился Чуга. – Это ещё что за диво?

– Универсальный магазин, где торгуют всем сразу – и одеждой, и обувью, и посудой, и чем угодно.

– А лифт?

– Этого дива я и сам ни разу не видел! Съездим?

– А чего ж… Поехали!

Князь вскинул руку, останавливая брауновский экипаж.

– До Стринг‑стрит, к «Хогвоуту»!

– Да, сэр, – кивнул возница, легонько стегая коня подвласой масти – вороного с бурыми подпалинами.

Словно пересиливая себя, Туренин рассказывал с наигранным азартом:

– Когда тут жили одни индейцы из племени гуронов, остров назывался Манна‑хатта. Одни холмы вокруг лежали да лес стеной. А между холмов, с одного конца острова до другого, тянулась лощина. Вот по ней‑то гуроны и проложили тропу, назвав её Виквасгек. Теперь её перекрестили в Бродвей…

– Всё‑то ты знаешь… – проворчал Фёдор.

– Ну всё – это явный перебор! – усмехнулся Павел. – Но кое о чём понятие имею.

Откинувшись на мягкую подушку, он покосился на помора. Фёдор совершенно не походил на русских мужиков, хитроватых и боязливых, обожавших прибедняться. Тем и в голову не пришло бы равнять себя с князьями али с графьями. Нет, Чуга держится с достоинством истинных новгородцев, которые, бывало, тузили на вече неугодивших им правителей.

Наоборот, это «его сиятельство» постоянно следит за собой, чтобы не ляпнуть ненароком покровительственно‑барское: «Эй, любезный!» Интересно, какого Фёдор о нём мнения, задумался князь. Вряд ли лестного… Чуга имеет все основания считать своего нечаянного знакомца легковесным барином, этаким пустышкой‑аристократишкой, растратившим достояние предков и ныне оставшимся на бобах. Туренин незаметно вздохнул.

Он очень болезненно переживал «благородную бедность», завидуя сноровистым, сметливым купчикам. К великому сожалению, его родители были далеки от хозяйственных дел. Милые, славные люди, они вращались в мире поэтов и художников, разговаривали на нескольких языках, в подлиннике читая Плутарха или цитируя Шекспира. Отец бежал от мирских забот, а княгинюшка по‑прежнему писала меню на карточках самого толстого бристольского картона с золотым обрезом, когда устраивала званые обеды. Оба скончались в нищете, под крышей нетопленого особняка, заложенного и перезаложенного. И дом, и поместье, экипажи и арабские скакуны – всё ушло с молотка.

Павел Андреевич Туренин, потомок Рюрика в двадцать каком‑то колене, достойный член Английского клуба, сохранял невозмутимость в чисто британской манере, встречая и провожая невзгоды с лёгкой ироничной улыбкой. А ведь порой не улыбаться тянуло, а корчиться от унижения, выть от позора и боли. Но не показывать же окружающим, как ему худо…

И вот новый удар судьбы‑негодяйки. Милая, нежная Марион выходит замуж, и не он её счастливый избранник. «Ничего, – усмехнулся князь, – и это стерпим…»

…Когда «купе Брауна» проехало перекрёсток с Пятой авеню, Павел кивнул в её сторону:

– Здешняя Оксфорд‑стрит и Невский проспект. Тут живут самые богатые люди Нью‑Йорка, почитающие себя знатью. Эсторы, Рашуорты, Торли… Из них только Дэгонеты ведут свой род от английских помещиков, а остальные – обычные мещане. Впрочем, Америка – слишком молодая страна, чтобы требовать от её жителей древних корней. Скажем, ван дер Лайдены являются прямыми потомками голландского губернатора Нового Амстердама, как тогда назывался Нью‑Йорк, а времени‑то прошло – каких‑то двести лет!