Я в любом случае не хочу работать у тебя, так что в дураках остался ты.

Но, господи, как же я хочу там работать! До этой встречи я бы сказала, что работать у Лукаса Маккарти – это то, что мой папа называл «ночной кошмар из-за сыра, съеденного перед сном».

А теперь, когда мы снова встретились, у меня противоречивые чувства. Он сказал, что я буду проблемой и что он «не знает, милая ли я». И тут во мне взыграла гордость.

Может быть, Лукас только притворялся, что не узнал меня? А на самом деле узнал и поэтому не желает меня нанимать? Этот вариант меня устраивает. Это означало бы, что он меня не забыл, а это важно. Даже если не столь важно для него – я не склонна заблуждаться до такой степени.

И тогда болтовня о «какой-то там блондинке» не в счет.

Я вспоминаю нашу встречу, пытаясь найти малейшие признаки неловкости с его стороны, и прихожу к выводу: нет, ничего такого не было. Было только каменное лицо.

Но я так и не услышала, кто победил в споре обо мне. Может быть, я еще и не получу эту работу.

Я взвешиваю варианты.

Девлин звонит: «О, дорогая, место уже занято». К тому времени он протрезвеет, и эта фраза представляется правдоподобным результатом беседы, которую я подслушала. Было бы несправедливо навязывать меня Лукасу, даже если бы не было нашей истории.

Второй вариант: меня берут на работу, но Лукас настроен против меня. И это еще цветочки по сравнению с его реакцией, когда он узнает, кто я такая.

И наконец самый лучший сценарий: я получаю работу, и все прекрасно. Лукас неохотно соглашается. Я горю на работе, и мы сносно ладим. И он так никогда и не вспомнит мое лицо.

Я лежу в постели, и мое дыхание порождает призраков в сыром воздухе. Интересно, почему мой самый лучший сценарий кажется самым плохим?

Я не знала, что такое потеря, пока не потеряла папу, и не знала, что такое сожаления, пока не потеряла Лукаса Маккарти.

Хотя, как сказала мой психоаналитик Фэй, я не могла полностью контролировать ситуацию. Мои сожаления связаны с тем, что я считаю, будто вся ответственность лежала на мне. Но на самом деле я имела власть только над своей ролью в этой истории. Лукас был «независимым актером».

Я сказала:

– Гм-м… О’кей, я сожалею о своей роли в этой истории.

– Тогда прими это. Это твое, прими это.

Она взяла кружку и, поставив ее на стол, подтолкнула ко мне. Это был как бы символический жест. Полагаю, это не сработало потому, что на кружке был изображен Кинг-Конг. К тому же кружка явно была личным артефактом.

Я придвинула к себе кружку и кивнула:

– Предполагается, что я почувствую себя лучше?

– Ну, не в буквальном смысле. Это же не автоматическое улучшение, и слова – не магические чары. Но это может избавить вас от пагубной системы мышления, когда вы постоянно ругаете себя за то, что нельзя изменить. Вы не всемогущее божество, вы человек, который идет вперед, учится и иногда делает ошибки. Как и все мы.

Тут я заплакала, и она сказала:

– Хорошо, что вы можете плакать об этом.

Я спросила:

– Серьезно? Почему?

При этом я вытирала потекшую тушь бумажными носовыми платками из коробки на письменном столе Фэй. Она ответила:

– Потому что когда вы принимаете боль, то это помогает от нее избавиться и позволяет идти дальше.

Честно говоря, мне кажется, что суть психоанализа в том, чтобы признать, что ты по уши в дерьме, и примириться с этим в духе дзен. Сказать себе: по крайней мере, моим ушам тепло.

Правда, я была довольна, что пошла к психоаналитику. Мне нравилась Фэй с ее рыжими, выкрашенными хной волосами, черными платьями из джерси с пышными юбками и очками, угнездившимися на самом кончике носа. И хотя час в неделю, проведенный в комнате с бамбуковым растением и картиной, на которой были изображены парусники в гавани Маусхоул, не развязывал узел, этот сеанс ослаблял его.