Особенно хороши были утренние часы с хрустящим от свежести воздухом, с обильной, посверкивающей, как хрусталики люстры, росой на траве, с еще зеркальной от безветрия, медленно текущей к далекому устью водной гладью, со стрекотом пробудившихся насекомых, с лягушками, прыгающими из-под ног, и всплесками рыбы на слепящей солнцем реке, в глубинах которой уже вовсю шла своя, сокрытая от посторонних глаз жизнь на выживание.

Вскоре после безлюдных покосов, обычно с рубленой времянкой для косцов на краю, по берегам появились деревни, всё старинные, почти не тронутые ни временем, ни войнами, если не считать убыток в них мужского населения и закрытых по причине официального атеизма церквей, в основном деревянных, ветшающих без должного ухода, – некоторым из них, еще сохранившимся, было более двухсот лет. Алексей взял с собой фотоаппарат и, едва причаливали к берегу, спешил к этим разве что чудом уцелевшим шедеврам деревянного зодчества – церквушкам, колоколенкам, часовням, фотографировал без устали, записывал, если удавалось узнать, их названия и дату постройки и так восхищался ими вслух, что над ним стали посмеиваться.

Вообще обнаружилось, что прошла неделя, а они с дочкой по-прежнему оставались чужаками – отдельно живут, отдельно плывут. Первой это заметила дочь и, ревниво следя за тем, кто и как к ним относится, сказала, что ей лучше перебраться в палатку к девочкам. Так и поступили, и он остался в палатке один. Легкую неприязнь к себе, в которой проглядывала неожиданная для него доля соперничества, он спокойно мог перенести, а вот его дочке все это было ни к чему. Она и из байдарки его ушла, подсев третьей к мальчикам, так что возникшее было напряжение вроде как рассеялось. К тому же дочь была красива, с формами вполне зрелой девушки, и вид ее в открытом купальнике, когда случалось поплескаться в реке, вызывал у мужской половины группы более чем положительные эмоции, а у женской – желание подружиться. Ревности не было, поскольку все держались парами, сложившимися с прошлых путешествий.

Между тем продукты, взятые в дорогу, стали иссякать, и приходилось пополнять запасы в местных сельских лавочках. Вдруг выяснилось, что все соскучились по сладкому – по конфетам, шоколаду, что походным рационом не предусматривалось. Большинство быстро истратило на лакомства всю свою наличность и теперь с завистью поглядывало на экономных и бережливых, так что было решено вообще запретить такого рода покупки, чтобы не провоцировать раздоры в команде. Алексей поначалу не придал этому значения, посчитав, что лично на него такой запрет не распространяется, и свою ошибку осознал слишком поздно: в тот день, под вечер, все, кроме него, уже сели в байдарки после закупки провианта, и он крикнул отплывающей байдарке, где с двумя мальчиками сидела его дочь: «Подождите!» – чтобы передать три купленные плитки шоколада, разумеется, на всех. Не забыть, как обернулись в его сторону с других байдарок: во взглядах, устремленных на него, была та самая коллективная бессознательная недобрая зависть, которая, в общем, и движет историю…

После того случая дочь сказала ему: «Папа, больше не покупай ничего», и была права. Он и сам почувствовал, что неприязнь к нему только возросла, тем более что он по своей врожденной привычке держался особняком, хотя исправно исполнял свою долю обязанностей: таскал тяжести, рубил дрова, ремонтировал байдарки. Получалось, что он, взрослый мужчина, должен был жить по общим правилам, а с этим у него были нелады начиная с детства, с противопоставления родного, домашнего чужому, детсадовскому…