Холодной беззащитностью на мужика повеяло от слов этих, и рана в груди тоскливой болью отозвалась. Знать, помяла-таки базарная толкучка, как он ни берегся. А пуще раны душа оскорбленная страдала. Кражей обижена была.

Хлеб в лавке еще не давали, и очередь обсуждала последнюю сводку Совинформбюро и местные новости. Тут же ребятишки играли в орлянку.

А напротив лавки, на виду у толпы, надев награды поверх заношенных армейских шинелек, сидели инвалиды-нищие. В ожидании подаяния хлебных довесков, голодными глазами они толпу сторожили, подставив небу пустые картузы.

Мужик собрался было к большаку податься, чтоб попутную до деревни искать, как молоденького инвалида увидел в танкистском шлеме.

Не совсем еще уверенно токая свежестроганой ногой-деревяшкой, танкист подпрыгивал на здоровой ноге, обутой в просторный, не по размеру, хромовый сапог, и не то пел что-то, не то выкрикивал. Он, казалось, не шагал, а натыкался деревяшкой на землю и маленькое, почти детское тело его сотрясалось вместе с висевшей на нем шинелью, а черно-тяжелой, с бугристо-хмурыми складками танковый шлем норовил соскользнуть с головы его.

Ковыляя мимо девчат, он ущипнул одну из них пониже спины. Та, не раздумывая, с ходу, огрела танкиста кулаком по спине. Оглянулся на нее шутник, и ахнула девчонка: одна половина лица танкиста смеялась и жила вместе с ним, другая, полу сгоревшая, стянутая красными рубцами с застывшим на выкате глазом, была мертва.

– Эх, красоточки! Хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов не надо много и порточина одна! – заорал танкист и сморщилась улыбкой живая сторона его лица.

К раненым да покалеченным жалость у баб под рукой лежит и, как малым детям, многое им прощают. И бабы из очереди, боясь невзначай обидеть танкиста, головами кивали да поддакивали.

– Так, так, Сенечка. Так. Правда твоя, миленький…

– Вот как на людях, дак и храбрится, а как один останется, дак и тоскует, – сказал кто-то из очереди. – В госпиталь на таены зайдет, станет в сторонке под деревцем и плачет. Тихо так, чтоб не видел никто. А вместе с ним и глаз тот плачет…

– Бери конфеты, пехота! – предложил мужику танкист, воткнувшись в него безжалостно-пугающим зрачком.

– Деньги вытащили, – не контролируя себя, пожаловался мужик, смущаясь прицельной неподвижности глаза.

– Да и хрен с ними, – бесшабашным голосом сказал танкист. – Были бы мы с тобой, а деньги будут.

– Что ж ты без костылей храбришься? – не удержался мужик. – А как упадешь?

– А, – махнул рукой танкист, – больней не будет. – И, оторвав от земли деревяшку, видно, трудно еще было прыгать на ней, пояснил: – Не замозолилась еще. А живая моя за Сожью-рекой осталась.

– И я за Сожью осколок поймал, – потянуло мужика на откровенность. – Прямо грудью поймал. Притерпелся б, может, коли б осколок этот был наш, а то ж фрицевский. Вроде как гадюка под сердцем без твоего спроса живет и выжидает. Момента выжидает, стерва.

– А вырезать если?

– Не берутся, – отмахнулся мужик. – Да и шут с ним. Вот бы маленько края его притупить. И жить можно.

– Возьми-ка вот детям, пехота, – сказал танкист и жестом фокусника вытащил из рукава шинели несколько тонких и длинных, как церковные свечи, палочек-конфеток, крахмально-белых с розовыми прожилками. – И бабу подсластишь, чтоб добрей была. Да бери! – грубо добавил он, видя, что мужик колеблется. – Это мне полюбовница начпродова подзаработать дает. Знает, выдра, что не выдам. А мне и деваться некуда. В Гришкином стакане, – он кивнул в сторону безрукого с солью, – две моих пенсии.

– Ну, дак и у меня гостинец найдется, – заторопился мужик выбирая под рогожкой самый большой кусок мыла. – На-ка вот. Сгодится, думаю.