– А я Беатрис. Наших друзей зовут Эстер и Томас.

Поляк поднимает пустой бокал, приветствуя троих новых друзей: Эстер, Томаса, Беатрис.

– Наверняка, Витольд, я не первая, кто путает вас с тем знаменитым шведским актером… вы знаете, о ком я.

Тень улыбки пробегает по лицу поляка.

– Макс фон Зюдов, – говорит он. – Мой злобный братец. Преследует меня везде, где бы я ни появился.

Эстер права: то же вытянутое скорбное лицо, те же выцветшие голубые глаза, та же гордая осанка. Только голос разочаровывает. Ему явно не хватает глубины тембра «злобного братца».

– Расскажите нам о Польше, Витольд, – говорит Эстер. – Объясните, почему ваш соотечественник Шопен предпочел жить во Франции, а не на родине.

– Если бы Шопен прожил подольше, он вернулся бы, – отвечает поляк, с явным усилием, но безошибочно расставляя времена. – Он был молод, когда уехал, – и молод, когда умер. Дома молодые несчастливы. Вечно ищут приключений.

– А вы? – спрашивает Эстер. – В молодости вы, как и он, были несчастны на родине?

Для поляка Витольда это возможность рассказать, каково быть молодым и неугомонным на своей несчастной родине, о желании сбежать на декадентский, но такой манящий Запад, но он ею не пользуется.

– Счастье – это не важное… не главное чувство, – отвечает он. – Каждый может быть счастлив.

«Каждый может быть счастлив, но для того, чтобы быть несчастным, нужен некто особенный, кто-то вроде меня» – он это имеет в виду?

– Тогда какое чувство важнее, Витольд? – слышит Беатрис свой голос. – Если счастье не главное, что тогда важно?

За столом становится тихо. Эстер с мужем переглядываются. «Зачем она все усложняет? Нам предстоят несколько трудных часов, а она намерена сделать их еще труднее?»

– Я музыкант, – говорит он. – Музыка для меня важнее всего.

Он не отвечает на вопрос, уклоняется, но это не имеет значения. О чем ей действительно хочется спросить, но она этого не делает: «А как же мадам Витольд? Что она чувствует, когда ее муж заявляет, что счастье не главное? Или нет никакой мадам Витольд – мадам давным-давно сбежала, чтобы обрести счастье в объятиях другого?»

О мадам Витольд он не упоминает, зато рассказывает о дочери, которая училась музыке, затем уехала в Германию играть в группе и обратно не вернулась.

– Однажды я слышал ее. В Дюссельдорфе. Мне понравилось. Хороший голос, хорошая подача, но сама музыка не очень.

– Да, с молодыми так всегда… – говорит Эстер. – Причиняют нам столько душевных страданий. Но вы должны радоваться, что музыкальная линия в семье продолжается. А как обстоят дела в вашей стране? Я помню хорошего папу, он же оттуда? Иоанн Павел.

Похоже, поляк не хочет обсуждать Иоанна Павла, хорошего папу римского. Она, Беатрис, не считает Иоанна Павла хорошим папой. И даже хорошим человеком. С самого начала он казался ей интриганом и политиканом.

Они обсуждают молодого японского скрипача, который выступал в прошлом месяце.

– Выдающее техническое мастерство, – говорит Томас. – Там, в Японии, они очень рано начинают. В два, в три года ребенок повсюду таскает с собой скрипку. Даже в туалет! Скрипка становится частью тела, как третья рука. А вы когда начали, маэстро?

– Моя мать была певицей, – отвечает поляк, – поэтому в доме всегда звучала музыка. Мать была моей первой учительницей, потом другой учитель, потом академия в Кракове.

– Значит, вы всегда были пианистом. С самого детства.

Поляк серьезно раздумывает над словом «пианист».

– Я был человеком, который играет на фортепьяно, – наконец говорит он. – Как тот человек, который компостирует в автобусе билеты. Он человек, и он компостирует, но он не компостер.