– Тебе только кажется, что белые вкуснее, – объяснил он, – потому что они выглядят иначе. Эту ошибку люди делают со времён изгнания Адама и Евы из рая. Если кто выглядит чуть иначе, с другом цветом волос или носом другой формы, люди сразу думают, что он какой-то особенный, лучше или хуже, а при этом все одинаковы.

Я хотел ему возразить, потому что, к примеру, Тени и Поли действительно не одинаковы, но Полубородому не возразишь, тем более когда ты гораздо младше него. При его обгорелой коросте хотя и не видно, сколько у него морщин, но он наверняка старше нашей матери, а ей уже почти сорок.

Он не съел ни одной земляничинки, хотя я специально для него нарвал, и я спросил, неужели он её не любит. Любит, он сказал, но когда-то у него был человечек, который любил землянику ещё сильнее, чем он, и теперь она его не радует, а только печалит, потому что того человечка он потерял. Странно он это сказал, ведь человека не потеряешь, он не зуб и не башмак, который уже не вытащить, если он увяз в болотной трясине.

И я съел землянику сам.

Довольно долго мы сидели молча. Потом он спросил, не смогу ли я добыть для него лопату или заступ, ему нужно всего на пару часов. Он, дескать, пробовал и без инструмента вырыть яму, но в здешней земле много камней. Я сперва подумал, что ему нужна яма для отхожего места, но он сказал, что это ему без надобности, для этого ему и леса хватает. Это и впрямь был глупый вопрос с моей стороны, я сам не раз видел, что он никогда не пристраивается к кустику помочиться, а уходит глубоко в лес, чтобы никто его не видел. А велика ли должна быть яма, спросил я, и он сказал:

– Как братская могила.

В могилах я разбираюсь. Старый Лауренц, у которого была наследственная привилегия рыть могилы, уже сгорбился и силу потерял, и он меня поднанимал копать. Зарывал потом покойников он сам, потому что при этом были люди, а никто не должен был знать, что он больше не может, хотя все и так знали. Но нас пока никто не выдал. Лауренц за каждую могилу получает четыре монеты, и если выкопать могилу за него, он отдаёт половину. Детские могилки идут по одной монете, но поскольку дети умирают часто, это всё равно окупается. Выгоднее всего, когда младенец умирает сразу, тут выкопать ямку сущий пустяк, и деньги достаются легко. Не то чтоб это была хорошая работа, но всё лучше, чем барщина. Никто мне не завидует в таких заработках, хотя у нас много молодых парней, которые могли бы это делать получше, чем я, и побыстрее. Лауренц и до меня многих спрашивал, но никто не вызвался: боятся, хотя так-то они храбрые. Потому что считается: если лопатой невзначай попадёшь на старые кости, то мёртвый восстанет и будет преследовать нарушителя покоя каждую ночь, а на седьмое новолуние после этого ты умрёшь. А я подумал: если бы это было правдой, Лауренц бы ни за что не дожил до старости. А ведь могильщиками были и его отец, и дед, это фамильная привилегия, и никто из них не умер молодым, я узнавал. Из всех заработанных монет я не потратил пока ни одной, а мешочек с деньгами зарыл в могилу Голодной Кати, потому что она слыла колдуньей. И я подумал: суеверие надёжнее злой собаки.

В рытье могил я разбираюсь, а зарывать в одну яму больше одного человека – это грех, и он простителен только во времена чумы, это я от Лауренца знаю, а иначе при воскрешении мёртвых все тела перепутаются. Я и Полубородому это сказал, а он мне объяснил, что хочет вырыть не могилу, а только яму, и если кто и помрёт, упав туда, это будет его личный выбор. Я его предостерёг, как бы не случилось, как с Каспаром Нусбаумером, который хотел выкопать колодец за домом, а яму не загородил, и в неё упал его сосед, Ломаный, и сломал обе ноги. И подал жалобу управителю кантона, и Нусбаумеру присудили выполнять все хозяйственные работы у Ломаного, пока ноги его не срастутся. Но они сломались так, что Ломаный уже больше никогда не мог как следует ходить, и Нусбаумеру пришлось бы до конца жизни батрачить на него. Так он смылся из деревни со всей семьёй, и больше о нём ничего не слышали, а брошенный его дом разрушается. Полубородый сказал, что нет, такого он для себя не хочет.