– Сколько? – ещё раз спросил Айхенбергер, и монастырский, кажется, ответил ему, но на сей раз так тихо, что я не расслышал.

– Сколько? – Но в третий раз это был у Айхенбергера не вопрос, а удивление, как если бы старому Лауренцу сказали, что отныне он за каждую могилу будет получать не четыре монеты, а по мешку золота.

– Договорились?

– Вы будете выполнять господскую работу, – сказал благочинный Линси, но я не думаю, что Айхенбергера ещё нужно было убеждать. В деревне говорят, что к золоту его тянет, как оленя тянет полизать соль.

Тут эти трое стали прощаться – наверное, пожимали друг другу руки или хлопали друг друга по спине, как это заведено между друзьями. Но, может быть, они ещё посидели, а благочинный выставил им кувшин церковного вина, но меня там уже и след простыл. Я быстро выскользнул из церкви, чтобы они не дай бог меня не увидели и не подумали, что я мог их подслушать. У меня не было времени даже помолиться перед образом двух святых, хотя как раз теперь мне бы понадобилась их помощь.

Не столько мне, сколько Поли.

Из мешка с линём капала рыбья кровь. Если бы за мной шла погоня, подумал я, этот след легко можно было бы взять, если уж Поли утверждает, что шёл по кровавому следу косули и поэтому не ночевал дома. И он бы, дескать, догнал эту косулю, если бы при нём была собака. Эту ложь он придумал, может быть, потому что фогт Айнзидельна всегда ходит на охоту с собаками, и ни одному зверю от них не ускользнуть, они помчатся по его следу, собьют его с ног и, если охотник не подоспеет вовремя со своей плёткой, успеют наполовину сожрать добычу. Поли ещё сегодня следует бежать, пока они не натравили на него своих кровавых псов. Он должен бежать куда глаза глядят, как можно дальше, туда, где его не спросят, откуда он родом; а стать солдатом он хотел всегда. На счету каждый час, на который я опережу в деревне Айхенбергера, ведь ему, как я думал, достаточно будет открыть глаза и уши, посмотреть туда, куда он раньше не заглядывал, и прислушаться к тому, что говорят, и он быстро узнает, кто устроил набег на Финстерзее. Разумеется, это сделал Поли со своим звеном, это сразу складывается, стоит только раскинуть мозгами и вспомнить, например, что в Финстерзее заметили вора с отрезанным ухом, а ведь то был Мочало, а уха он лишился в драке. А то, что Поли постоянно клянёт монастырь, знают в деревне все; он обвиняет монахов и в том несчастье при корчевании; а кто его хоть немного знает, тот сразу подумает, что Поли так дело не оставит и погеройствует. Он и мне говорил, что задумал большое дело; я, мол, сам потом увижу. Но если все это могут увидеть, тогда это уже не большое дело, а большая глупость: украденные лошади и похищенный откупщик, коней они спрятали в лесу, а Хольцаха, возможно, привязали к дереву. Коней они могут продать, какой-нибудь цыган всегда закроет один глаз, если ему светит выгода, как говорит наша мать, а если надо, то и оба глаза. Только от Хольцаха им не так легко будет избавиться, это они, кажется, не продумали. Если они хотели затребовать за него выкуп, им придётся посылать сообщение, а ведь никто из них и писать-то не умеет.

Раньше я восхищался Поли: он такой отважный; но теперь думаю: лучше бы он был трусом.

Я бежал со всех ног и неотступно думал про Поли и про то, что надо его предупредить. Поначалу я даже не заметил, что передо мной летит ворон. На некотором отдалении, а потом садится на ветку и каркает. Всякий раз, когда я был уже почти рядом с ним, он снова взлетал, но летел не в сторону леса или за озеро, а непременно вдоль дороги. Летел и потом ждал, летел и снова ждал. Такой ворон приносит беду, недаром его ещё называют птицей висельников. Он наперёд знает, кого казнят, и первым летит к месту казни.