«Эх, отче, отче! – с горечью подумал Владимир. – А ведь хотел ты земле блага. Не уразумел токмо[36], что, руша клятвы, расходуя силы на пустое, на которы с родичами, на козни и заговоры, нельзя стать великим, нельзя худым путём вершить добро».

Владимир словно почувствовал сейчас, понял со всей отчётливостью, какое тяжкое бремя валится ему на плечи. Он должен, обязан возглавить борьбу с половцами, никому другому ныне это не под силу. Святополк – думает о себе, но не о Руси, Олег – и вовсе с погаными дружбу водит, Давид Святославич – слишком слаб и осторожен, неведомо на чьей стороне будет, Всеслав – тот и от степи далече, и за свой токмо Полоцк[37] держится.

…Ох и трудна задача! Невесть сколько сил и сколько лет отнимет она! Но, что бы там ни было, должен он, князь Владимир Мономах, свершить задуманное, должен объединить Русь для борьбы с половцами, пресечь крамолы[38], убедить князей в важности соузов, пусть сперва токмо ратных. Тогда добудет он славу – и себе, и земле своей, и своему времени.

В эти мгновения окончательно понял Владимир: вот он, способ искоренения крамол, который столь тщетно отыскивал без малого пятнадцать лет его покойный отец.

В горнице киевского дворца в изразцовой печи полыхал огонь. Неровные переливчатые отблески выхватывали из темноты часть стены с майоликовыми[39] щитами и скрещёнными мечом и секирой. На столе горела толстая пудовая свеча. Мрачный Святополк, понурив голову, в тяжком раздумье опустил взор долу. Напротив него – две маленькие девочки-дочки, Сбыслава и Предслава, отроковицы одиннадцати и шести лет, обе с заплаканными глазами, тихие. Здесь же на скамьях в чёрных траурных одеждах сидели ближние бояре.

К свалившимся на голову новоиспечённого киевского князя бедам на прошлой седмице добавилась ещё одна: умерла жена, Лута, дочь чешского князя Спитигнева[40]. Немолода была, превосходила своего супруга летами, в последнее время сильно хворала, но всё же смерть подкралась к ней как-то вдруг, внезапно. Вот вроде ещё недавно сидела Лута рядом с ними за столом, радовалась мужним успехам, а ныне…

Одно-единственное утешение находил Святополк, когда по долгим теремным переходам пробирался на самое верхнее жило[41] дворца. Там обитала его наложница – чудинка[42], мать двоих княжеских сынов – Мстиславца и Ярославца. Детьми она не занималась, переложив все хлопоты о них на плечи кормилиц. Даже сказала единожды Святополку о только-только родившемся Ярославце:

«Робёнок сей – токмо твой. Мне он не нужен. Хочешь – оставь себе, хочешь – скорми собакам».

Красивая баба чудинка, и прикипел к ней Святополк. Не то чтобы влюбился по уши, но вот словно приворожила его к себе белокурая бестия, умела и приголубить когда, и отдаться со всей своей страстью, а в постели вытворяла такое, о чём ранее Святополк и слыхом не слыхивал.

Правда, что касалось Мстиславца, то закрадывались у Святополка сомнения, его ли то сын. Ведь до встречи с ним, верно, не с одним отроком или сынком боярским предавалась в Новгороде сия чудинка блуду. Да и после, как знать.

Мстиславца отправил Святополк наместником в Берестье[43], тогда как Ярославец сидел сейчас рядом с отцом, посверкивая живыми внимательными глазами на сестёр.

Норов у обоих чудинкиных сынов какой-то дикий, необузданный. То промеж собой подерутся, то учинят драку с боярскими отпрысками. Ярославец давеча сбил во дворе камнем голубя, а после с остервенением топтал его ногами, сапожки тимовые[44] все перемазав птичьей кровью и перьями. Не понимал Святополк, откуда у сына такая жестокость.