Тут надо сказать, что эмигранты – люди небогатые. На родине у каждого была служба, или небольшое поместье, или сбережения. В общем, жить можно. А на чужбине, лишившись всего, они бедствуют и хватаются за любую работу. Подаяние не просят, нет, такого не наблюдал. Но вот увидеть в Париже вчерашнего боевого офицера, который укладывает булыжники мостовой или разгружает баржи на Сене, – дело обычное. Правда, французское правительство под напором общественного мнения ежемесячно выплачивает каждому зарегистрированному польскому эмигранту тридцать франков. Но этого хватает лишь на скудное пропитание.

Одна из важных задач Комитета в том и состоит, чтобы по возможности поддерживать своего брата-эмигранта деньгами. Не всех, разумеется. Эмигранты, сплотившиеся вокруг Чарторыйского, – они, к примеру, люди состоятельные. Комитет подкармливает лишь тех, кто держит руку Лелевеля, и когда есть возможность. После таинственных поездок профессора такая возможность появляется. Вот и спрашивается, – где пан Лелевель берёт франки? Нашёл в Париже пещеру Лейхтвейса[10]?

Человек я давно взрослый, но ничего не могу с собой поделать – всё ещё живёт в душе детское любопытство. Ужасно хочется узнать, на какой улице французской столицы прячется заветная пещера. Кое-какие догадки на этот счёт есть, но только догадки. Уточнить их я хочу с помощью бывшего следователя. После долгого разговора мы немного подружились, и он готов мне помочь.

С этой целью три дня кряду Каминский с утра до вечера просидел в кафе напротив нашего особняка, следя за определённым окном второго этажа и держа при себе карету. (Некоторой суммой на транспортные и прочие расходы я его снабдил. Любопытство требует жертв.) На четвёртый Лелевель с Зыхом наконец отправились в очередную поездку, а я встал у окна и демонстративно вытер лоб платком. Получив условный сигнал, Каминский сел в свою карету и отправился следом за ними.

Вот, собственно, и всё. Понятия не имею, что именно удастся выяснить, проследив за председателем. Но, может, кое-что и удастся. Во всяком случае, попытка не пытка. Посмотрим.

– О чём пан задумался? – спрашивает панна Беата с лёгкой улыбкой.

– Да вот… Рождество скоро, – импровизирую, меняя направление мыслей. – Вы любите праздновать Рождество?

Девушка слегка морщится.

– Раньше да, но теперь… После Варшавы никак не привыкну к Парижу. Здесь всё такое чужое, правда? И подруги все дома остались. Разве что наш особняк, – тут, по крайней мере, свои. Наверно, здесь и отпразднуем. Дядя, я, кто-нибудь из наших. Украсим ёлку, накроем стол…

– А у меня другое предложение, – говорю неожиданно для себя. – Приглашаю панну отметить Рождество вместе со мной. Хороший ресторан и приятный вечер обещаю.

Наступает пауза. Беата смотрит на меня с некоторым удивлением, а потом обезоруживающе улыбается.

– Как снег на голову, – признаётся она.

– Так скоро зима. Можно и снег.

– Да разве тут зима? Вот у нас зима так зима, снег так снег. Идёшь, бывало, в декабре по Маршалковской[11]…

– Да бог с ним, со снегом. Вы согласны? – спрашиваю Беату, пристально глядя в бездну карих глаз.

Девушка качает головой.

– Ещё не знаю. Надо подумать. Не уверена, что у меня будет желание куда-то идти…

За спиной раздаётся лёгкое хмыканье. Обернувшись, вижу стоящую на пороге Агнешку. Бедовая горничная подошла незаметно (а может, это я так увлёкся общением?) и, видимо, часть нашего разговора услышала.

– Где ты ходишь? Мы с паном уже всё собрали, – строго говорит Беата.

– Простите, барышня, по хозяйству замешкалась, – покаянно произносит Агнешка, переводя взгляд с меня на Беату.